Белокурые бестии

Вечером того же дня Бейлис, а также еще несколько сотрудников Русской службы, включая Владимира, пошли со своей гостьей, а именно такой статус теперь обрела Маруся здесь на радио, в пивной ресторан, чтобы угостить ее настоящим чешским пивом. В ресторане всем сразу же раздали огромные литровые кружки с пивом, а также тарелки с печеным свиным коленом, которое было невероятных размеров, правда, мяса на нем оказалось совсем немного — это тоже было традиционное местное блюдо, которым всегда потчевали гостей.

Бейлис сидел во главе прямоугольного стола и опять — на сей раз уже по настоятельным просьбам сотрудников — рассказывал историю своего попадания на зону, в самую гущу талантливых русских самородков, которые устраивали из хлебных мякишей совсем без клея и каких-либо дополнительных материалов целые расписные храмы, не хуже, чем в Кижах, и выкалывали себе на груди лики лениных, сталиных, ангелов, Божьих матерей, черепа, гитлеров, муссолини, моше даянов, свастики, кинжалы, танки, термоядерные ракеты, голых баб, чертей, змей, львов, средневековых рыцырей, пиковых дам, иисусов христов и троиц не хуже, чем у Рублева… Правда, на сей раз его рассказ пополнился некоторыми новыми деталями, например, как во время свиданки его невеста и будущая жена, которая была из донских казачек и которая жила теперь в Нью-Йорке вместе с дочерью, как-то привезла ему целых три яйца, наполненных спиртом, куда он был закачан шприцем через проделанное отверстие, а также черной икры и красной рыбы…

А на обратном его пути в Ленинград из Мордовии, откуда он был выпущен за примерное поведение на полгода раньше срока, когда он ехал в поезде, одетый как плейбой, так как он к тому времени уже успел купить себе в Саранске новое пальто, так вот, на обратном пути ночью в поезде, пока он спал, кто-то из талантливых русских людей все-таки умудрился это пальто у него спереть — как это было проделано, ему было совершенно непонятно, потому что дверь в купе была закрыта на ключ, и никто ее ночью, вроде бы, не открывал, правда, он очень крепко спал, но в целом это его не очень удивило, так как он реально оценивал способности русских людей. А на улице тогда было уже довольно холодно, так как был январь и стоял сильный мороз, тем не менее, до дому в Ленинграде ему пришлось добираться в одном костюмчике и на общественном транспорте, потому что кошелек со всеми деньгами, какие у него на тот момент были и какие он заработал за полтора года в бригаде по пошиву тапочек, остался у него в пальто…

* * *

Рассказы Бейлиса, а также портреты окружавших его на зоне зэков невольно вызвали у Маруси в памяти воспоминание о художнике Кальненко, которого она посетила после Самуила Гердта, когда готовила большую публикацию про Роальда Штама для «Универсума».

В мастерской Кальненко, который тоже провел несколько лет в лагерях, только не в Мордовии, а в Забайкалье, повсюду на стенах было развешано огромное количество портретов всевозможных воров в законе, убийц и грабителей, которых он тоже характеризовал Марусе самым лестным образом — в том смысле, что все они были очень талантливые и изобретательные, а также находчивые и гораздые на всевозможные выдумки и приколы. Например, по ночам, чаще всего под утро, когда он еще крепко спал, ему неоднократно вставляли между пальцев ноги свернутую в трубочку бумажку и поджигали, отчего он начинал дергать ногами и просыпался — это называлось «делать велосипед». Правда Маруся про «велосипед» знала и сама, так как в пионерских лагерях, и даже в Артеке, где Марусе довелось несколько раз побывать в детстве, его тоже постоянно «делали» друг другу мальчики. Когда Кальненко узнал, что Маруся в курсе даже таких вещей, как этот «велосипед», он долго и весело смеялся, после этого он сразу же ее очень полюбил и проникся к ней глубоким доверием, о чем ей сам тут же и сказал.

Кальненко, который вместе со Штамом входил в группу «маресьевцев», и Штама ей представил тоже с самой лучшей стороны. По его словам, Штам начал с перветина, и потом постепенно перешел на морфий, и уже к двадцати пяти годам стал законченным морфинистом, как и практически все члены этой художественной группы. Хотя особенность морфия была такова, что для достижения нужного эффекта все время было необходимо увеличивать дозу — в остальном же, по его мнению, это была замечательная вещь, самая лучшая, какая только существует в мире и о какой только может мечтать человек. Правда, Штам и большинство его товарищей от злоупотребления морфием очень скоро поумирали, а Кальненко спасло то, что его отправили на зону примерно за год до его предполагаемой кончины, что, в результате, и позволило ему дожить до наших дней и рассказать обо всем этом Марусе.