Белорусцы

То, что московиты их не пожалеют, Друцкому-Горскому было понятно. Надежда была только на помощь Януша Радзивилла. Или же на милость князя Трубецкого, если присягнуть, перейти под руку Алексея Михайловича. К Янушу воевода сразу послал гонцов, и вернулись они ободренные: я вам помогу, держитесь, передавал он. Такой ответ мало успокоил Друцкого-Горского, было ясно, что Радзивилл лукавит, хочет, чтобы войско московитов подольше задержалось у Мстиславля. Ему надо выиграть время в расчете на помощь короля Яна Казимира.

Если намерен помочь Мстиславлю, так помоги сейчас! Но и за такой ответ спасибо.

На другой день Друцкой-Горский собрал магистрат и городскую шляхту, священников православных и униатов, ксендзов. Что будем делать? Биться с московитами или откроем город? Разное предлагали. Молодые говорили: биться. Пожившие: сколько нас, что мы можем? Мнения разделились даже в магистрате: биться! — кричал городской войт Вырвич, сверкал красными, словно вечно не выспавшимися, злыми глазами; московиты только начина­ют поход, силы у них через край, понимаете, что здесь будет? — возражал бурмистр Добрута. В конце концов, решили закрыться на Замковой и ждать Радзивилловой отсечи. Конечно, часть православного священства да и шлях­ты готовы были встретить Трубецкого хлебом-солью в надежде на милость, однако на какую милость могут рассчитывать ксендзы, шляхтуны-католики и униаты? Они и поддержали воеводу: закрыть ворота, а биться, если моско­виты станут штурмовать Замок. Не может быть такого, чтобы не помог польный гетман, войска у него двадцать тысяч.

Были и такие, что не явились на сбор. Их, не явившихся, оказалось немало. Что ж, если удастся прогнать московитов, останутся после войны без поместий.

Громкоголосые бирючи побежали по посаду: кто хочет, может укрыться на Замковой. Опоздаете — поднимем мост, закроем ворота. Однако жив­ность — коров, лошадей и другую, какая у кого есть — с собой не брать: чем ее кормить-поить там? С живностью уходите подальше из города, а лучше всего — в леса.

Люди на Замковую повалили толпами. В панике были и мстиславские евреи: дошел слух, что в Дорогобуже московиты собрали на площади и силой покрестили в православие всех иудеев.

Надо сказать, что молодая шляхта держалась бодро: плен — позор шля­хетскому званию, сражаться будем, пока сабли в руках. Пробовали даже петь военные песни, правда, не слишком громко. Войт Вырвич тоже подпевал и ходил с ними по Замковой, изображая бодрость и веселье. А вот маги­стратские радцы с лавниками поглядывали на них недоверчиво: без причины веселье, словно говорили они. Бурмистр Иосиф Добрута и вовсе выглядел озадаченным, даже растерянным.

Оказалось, ночью отправил семью в Радомлю, где у него были родствен­ники — от Мстиславля, примерно, тридцать верст.

Бурмистру Добруте исполнилось сорок лет, Анна, его жена, была немно­гим моложе. Жили они вместе лет двадцать, но детей у них не было. Оба давно смирились с одиночеством, как вдруг Анна испуганно сообщила ему: «Бремената я, Осенька». Он и не понял сперва, недоверчиво поглядел на нее. Жизнь устоялась, устроилась, а новость эта обещала такие осложнения, что Добрута и не рад был ей. Несколько дней с ожиданием поглядывал на жену: может быть, признает, что ошиблась? Очень скоро, однако, надежда и несмелая пока радость вытеснили все иные чувства и опасения. Теперь он и утром, и вечером, приходя из магистрата, всякий раз спрашивал взглядом: все хорошо, Аннушка? Анна была так же молчалива, как он, и отвечала улыб­кой: хорошо, Осенька.

Поздние роды прошли тяжело, родилась девочка. А потом Анна взялась беременеть едва не каждый год-полтора. Когда родилась первая дочка, Добрута испытал странное чувство: жалость к ничтожному человечку и страх за него. Но когда девочка поползла, а там и потопала на кривых ножках, все чувства вытеснило главное — нежность.

В будущем тоже рождались девочки, и теперь у него было пять дочерей. «Обсыпался девками», — посмеивались в магистрате.

Сомнений в том_Л что делать перед опасностью, у него не было: надо спасать дочерей. Пусть погибнет Мстиславль со всеми жителями — шлях­той, кметами, холопами, наконец, пусть погибнет он сам — были бы живы его дочки.

Он приказал кучеру, что служил ему много лет, запрягать; супруге с дев­кой Дусей — собираться, и на рассвете проводил их за город, до Большого оврага, а сам, как только они исчезли вдали, возвратился на Замковую. Шел и не видел дороги: слезы застили глаза. Казалось ему, что и жену, и дочек видел в последний раз. Но что ж, думал он, даже если в последний, — была в его жизни любовь, был в жизни смысл.

***

О том, что бурмистр отправил семью в Радомлю, Дарья, жена Друцкого-Горского, узнала в тот же день и тотчас отправилась к мужу. Побелевшие, плот­но сжатые губы говорили, что приняла решение и не собирается уступать.

— Ты нас не собираешься отправлять?