Белосток — Москва

Я поехала с экскурсией в Польшу и, как уже писала, вернулась полная впечатлений. Потом Сергей повез меня на свою стройку в Узбекистан, и мы совершили там прекрасное путешествие по древним среднеазиатским городам, таким как Ташкент, Самарканд, Бухара, Хива. Я была ему очень благодарна, но при этом непрерывно мечтала о ребенке. И в середине октября 1963 года обнаружила, что снова беременна. Поскольку после той операции прошло относительно немного времени, кесарево сечение было на этот раз запланировано заранее. По совету мудрой врачихи из районной женской консультации я обратилась в тот же родильный дом, предупреждая, что снова жду ребенка и на этот раз опять-таки приду к ним. Врач из консультации сказала: «Они там чувствуют себя виноватыми и будут лезть из кожи вон, чтобы подобное не повторилось». И в самом деле, она оказалась права. В родильном доме меня взяли под наблюдение, систематически обследовали, срок операции назначили загодя, и 7 июля 1964 года появился на свет мой второй сын, Леонид, Леня, моложе своего старшего брата Саши без малого на двадцать лет.

Кесарево сечение прошло благополучно, я была несказанно счастлива, но так исстрадалась физически, что хочу об этом рассказать. Дело в том, что в то время, а ведь на дворе было не средневековье, а вторая половина XX века, эти операции производились в СССР без общего наркоза, а только с местной анестезией. Собственно говоря, я должна была об этом помнить, ведь это было для меня не впервой, но в тот раз, в 1962 году, после сорока с лишним часов непрерывных болей мой организм уже, очевидно, не реагировал на новую боль. В этот же раз я легла на операционный стол здоровая как огурчик. И несколько удивилась, увидев рядом с хирургом и его ассистентом терапевта с какой-то аппаратурой. Уже потом я поняла, что в его обязанности входило меня спасать, если бы я начала умирать от боли прямо на столе.

Итак, вместо наркоза мне сделали десяток уколов новокаина в живот, выждали минут пятнадцать, и хирург принялся вскрывать брюшную полость. Пока он резал живот, было очень больно, но все же терпимо. А вот до матки новокаин не дошел вообще, резали по живому, я выла от боли, как зверь, несколько раз теряла сознание, тогда хирург прерывался, и мною занимался терапевт (он сам мне потом рассказывал). Когда достали ребенка, слава богу, живого и здорового, и начали меня зашивать, действие новокаина на живот уже тоже кончилось, и я прошла через все это, в сущности, без всякого обезболивания. На этом последнем этапе, уже зная, что у меня родился сын, и бесконечно счастливая, я пыталась воздержаться от крика, но не смогла и в конце концов потеряла сознание надолго. Очнулась уже не на операционном столе, а в палате, рядом сидел терапевт, не отходивший от меня ни на шаг.

Как раз за несколько недель до своей операции я прочитала в газете, что первая в мире женщина-космонавт Валентина Терешкова произвела на свет дочку. Об этой дочери Терешковой тогда много говорили в Москве. Рассказывали, что Хрущев чуть ли не насильно, несмотря на ее возражения, заставил ее выйти замуж за космонавта Николаева (этот брак действительно очень скоро распался), так как ему надо было знать, якобы в интересах науки, какой ребенок родится от пары, побывавшей в космосе. И было известно, что во избежание какого-либо риска для ребенка Терешковой сделали кесарево сечение. Придя в себя, я вспомнила все это и спросила терапевта, возможно ли, чтобы наша первая космонавтка пережила такие же муки, как я. Тот расхохотался и сказал: «Полноте! Для таких, как она, существуют совсем другие обезболивающие средства. Уже давно, впрочем, широко применяемые во всех цивилизованных странах». Да, во всех, кроме первой страны победившего социализма, где, согласно повторяемым без конца лозунгам, все делалось во имя человека и для его блага. Только значительно позднее, не помню точно, в каком году, но, во всяком случае, когда мой Леня уже ходил в школу, в одной из московских газет выступил со статьей главный гинеколог Советского Союза. Он писал, что в нашей стране гинекологические операции проводятся на допотопном уровне и с этим пора кончать, так как это позор и срам. Очевидно, это выступление подействовало на власти, и где-то в середине 1970-х в нашей хирургии закончилось такое резание живого тела. Ну а я с той поры стала почти совсем нечувствительна к боли. И в случаях, когда люди обычно охают и стонут, остаюсь совершенно спокойной. После пережитой тогда муки, которую я не могла потом забыть долгие годы, обычная боль кажется мне сущим пустяком.