Белые и черные

На следующий день пополудни в том же кафе Алехин с нетерпением ожидал Флора. Народу в кафе было мало, Алехин сидел за столиком, глубоко задумавшись. Ему вспомнились далекие годы революции, голодовка в Москве, первый чемпионат Советской России. Мысленно представил он себе Ильина-Женевского. Какой он теперь, как изменили его прошедшие двенадцать лет? Тогда был молодой, решительный, только контузия затрудняла его обычно умную, содержательную речь. Говорит, говорит гладко, потом вдруг начнет часто ударять кулаком по ладони другой руки. И не скоро успокоится. Как любили его шахматисты, каким авторитетом пользовался он!

И вот теперь именно от него зависит, удастся Алехину поехать в Москву или нет. Несколько лет уже работает Женевский посланником Советского Союза в Праге, это именно он организовал поездку Флора на матч с Ботвинником. Женевский сейчас важная фигура, он многое может сделать, если, конечно, захочет. «А почему бы ему не захотеть? – спрашивал сам себя Алехин. – Что он может иметь против меня?» II все-таки ему казался странным один факт: шахматный мастер, столь любящий шахматы, ни разу не был в Праге ни на одном выступлении чемпиона мира.

Флор задерживался, и это заставляло Алехина нервничать. Он даже заказал двойную порцию сливовицы. «Пригодится чешская водка, – с горькой усмешкой сказал он сам себе. – Если все будет хорошо – выпью с радости, если плохо – выпью с горя».

Почему-то Алехин был уверен в успехе похода Флора; очень уж умеет очаровывать людей этот маленький посланник, природное остроумие и мягкость невольно располагают к нему того, к кому он обращается с просьбой. Вот войдет он сейчас в кафе, улыбнется и еще в дверях воскликнет: «Поехали, доктор! Все в порядке! Кого выбираешь: Ботвинника или Рюмина?» Сядут они в поезд, поедут через Негорелое, Минск, прибудут в Москву. Поедут в Ленинград. Увидит Алехин родные места, встретит близких, друзей. И кончится эта мука одиночества, вновь обретет он родину, тысячи и миллионы сторонников; отдохнет на покое его уставшее, истомившееся сердце. Не в силах справиться с волнением, Алехин до прихода Флора выпил обе заготовленные рюмки сливовицы.

Но вот в дверях показался чешский гроссмейстер. Уже по выражению лица его Алехин понял: миссия Флора кончилась неудачно. Еще не слыша ни одного слова, опечаленный чемпион понял: только что построенный им воздушный замок мигом рассыпался, как карточный домик.

– Он сказал, что не может сам решить этот вопрос, разрешить его можно только в Москве, – коротко изложил Флор итог своего визита.

– Да, хорошо, – вымолвил Алехин, и его рука автоматически потянулась к пустой рюмке сливовицы. – Ну, а как твои дела? – умышленно сменил тему разговора Алехин, стараясь сохранять безразличный вид. – Получил визу?

– Все сделано. Можно ехать, – сообщил Флор. – Ты придешь меня провожать?

– А кто будет на вокзале?

– Брат, знакомые шахматисты.

– А из советского посольства кто-нибудь будет?

– Обещал прийти Ильин-Женевский.

– Тогда я не приду! – воскликнул Алехин.

– Почему?

– Лучше не надо! Подумает, что я ищу возможности все же как-то с ним встретиться.

– Пустяки! Приходи, не обращай ни на что внимания. Алехин подумал несколько секунд, потом решительно заявил:

– Нет, это неудобно.

На следующее утро вся шахматная Прага была на вокзале. Как ни прийти, когда уезжает Сало Флор, да не куда-нибудь, а в Москву, о которой пражанам так много и увлекательно рассказывал покойный Рихард Рети. Приехал на вокзал коренастый большеголовый Опоченский с вечной тоненькой длинной сигарой во рту. Провожал гроссмейстера и секретарь шахматной федерации Лоума. Даже на вокзале он удивлял всех своей феноменальной памятью. В любую минуту Лоума мог сообщить, кто из известных мастеров какое занял место в турнире, игранном десять лет назад, и сколько набрал очков. Был среди присутствующих брат Флора – Мозес Флор. Многочисленные пражские поклонники любимого шахматного кумира.

Минут за двадцать до отхода поезда пришел Ильин-Женевский. Провожающие вначале приумолкли, отдавая дань уважения советскому дипломату, но вскоре возобновились прежние разговоры и шутки. Сам Женевский не отставал в остротах, хотя контузия и затрудняла его речь.

Неожиданно один из провожающих протянул Флору серебряную монету.

– Возьмите, Сало, это на счастье.

– Спасибо, – посмотрел Флор на подарок. – Что за монета? Русская?

– Русская, но уже негодная, – сообщил Ильин-Женевский. – Дореволюционный гривенник, царский.

– Конечно, – охотно подтвердил чех, сделавший подарок. – Она осталась у меня в память о России. Я был в плену в Сибири. Три года.

Возникла неловкая пауза. Как-то воспримет эти слова советский дипломат?

– А потом я еще раз попал там в плен, – засмеялся чех, обняв смущающуюся женщину лет сорока с широким русским лицом. – Это уже плен навечно. Из Сибири привез.

– Смотри и ты не попадись в плен в Москве, – дотронулся до руки Флора Опоченский. – Очутишься в капкане у какого-нибудь чернобрового русского ферзя.