Белые камни

Леонидов возвратился от Лизы за полночь. На площадке второго этажа увидел сквозь прорези почтового ящика белевшее там письмо. Леонидов тотчас его достал. Взглянул на знакомый почерк Александра. Убыстрил шаги. Торопливо разорвал конверт, побежал глазами по строкам. Чем дальше вчитывался он в текст письма, тем все более овладевал им ужас. По всему тому, о чем писал Александр, можно было понять, что Магда тяжело больна. Александр не называл точного диагноза, но вся обстановка, которую передавал он в своем письме, говорила о тяжести заболевания. Правда, Александр, как мог, боролся за ее жизнь и просил его, Леонидова, разузнать о некоторых гомеопатических средствах, а также о новейших дефицитных фармацевтических препаратах.

Леонидов отложил письмо и тяжело вздохнул. Он никак не мог поверить, что молодая, красивая и столь дорогая ему женщина стояла на краю пропасти. Все это представлялось абсурдным и противоестественным. Такие прекрасные люди не могут уходить рано! На память пришла виденная накануне возле церкви в Сокольниках старушка. На стенания такой же старой женщины — «Почему это хорошие люди помирают, а никудышные живут?» — она вразумительно ответила: «Хорошие-то люди богу тоже нужны». Но Магда нужна людям! При чем тут какой-то бог? Ее и должны спасти люди!

Схватив лист бумаги, Леонидов начал письмо Александру. Он обещал сделать все, что в его силах. Раздобыть самые редкие лекарства, организовать любые консультации, вплоть до академиков. Это проще, добавил он в скобках, чем написать пьесу и тем более ее продвинуть.

От письма оторвала Лиза. Она позвонила, чтобы узнать, благополучно ли он добрался до дома. Ответил Леонидов грубовато, спросил: не могла бы она, Лиза, обойтись без звонков в такой поздний час? После того, как Лиза повесила трубку, он пожалел о том, что на заботу о нем ответил дерзостью. Хотел было позвонить Лизе, когда окончательно осознал свою вину перед ней, но подумал, что уже поздно. Да это и действительно было так — шел третий час утра.

Еще раз подумав о Лизе, Леонидов укорил себя вновь: она проявляет о нем столько заботы, а он ведет себя словно какой-нибудь хан. А ведь именно у Лизы ему впервые за эти дни было спокойно. Он даже отключился от всех раздражителей, забыл о них. Только за эти три часа полного покоя он должен быть бесконечно благодарен ей. Правда, она перед уходом огорчила его. Совсем не требовалось сообщать всю эту гнусную информацию об Ирине. Ирина и без того оставалась его болью и служила постоянной причиной душевного расстройства. Да, он, конечно, знал, что Ирина ведет себя не так, как бы следовало себя вести девушке на восемнадцатом году жизни. Допускал, и даже очень, что у нее были мужчины, тем более теперь, когда она ушла из интерната, где приходилось подчиняться дисциплине и режиму. Обстановка в доме Фаины во многом напоминала богемную. Здесь часто собирались актеры, многие приносили с собой вино. Да и бар Горшковичей тоже никогда не пустовал. Ирина вела себя с гостями на равных. Пила вино украдкой от матери, курила. Слышать обо всем этом Леонидову было невмоготу, это разрывало его душу. Лиза пробовала успокоить: «Такое уж, наверное, теперь время. Все курят, все пьют вино. Что поделаешь?» Леонидов протестовал: «Во-первых, далеко не все! Всякие новоявленные безобразия оказываются на виду, а доброе, исконно национальное не всегда заметно. Оно не выпирает наружу в силу тех же традиций, остается как бы на втором плане, но составляет основу моральных устоев жизни!»

«Не терзайся, — сказала Лиза. — Все перемелется и мукой станет».

Он снова вернулся к письму Александра: «Половину моего стола заполняют коробки с ампулами. Тут же лежит шприц и кипятильник, стоят многочисленные бутылочки с лекарствами. Писать все это, что вы теперь читаете, мне абсолютно некогда (потому и молчал так долго). Весь день складывается из приготовления пищи, ухода за Магдой, инъекций, которые приспособился делать сам. О работе и думать нечего. Только иногда поздно ночью удается сесть к столу. Делаю кой-какие заметки, но разве это работа?..»

Леонидов положил руку на письмо, прикрыл глаза. Его воображению предстала мрачная и напряженная обстановка, которая определяла теперь ход всей жизни в квартире Дубравиных. «Бедный Александр! Как только справляется он со всеми непривычными для него делами? О нервном напряжении и говорить нечего. От одних огорчений могут опуститься руки. Но еще больше жаль Магду. Это при ее-то неугомонной натуре, при ее увлечении делом, которому она посвятила жизнь, и обязательности во всех домашних заботах — лежать в постели да и к тому же, возможно, испытывать мучительную боль!» Леонидов представил себе, как Магда терзается оттого, что бессильна пойти в свое училище или в институт, от своей вынужденной бесполезности…