Белые кони

До самого позднего вечера пролежал Федор в летней избе. Агнюша почистила грибы, пожарила, торкнулась было в летнюю избу, позвала, но Федор не откликнулся. Не вышел Федор и ужинать. Мишка-капитан по просьбе Агнюши заглянул в окно и сообщил, что в избе темно, видимость плохая, но вроде Федор лежит, дышит.

— Господи Исусе Христе, — испугалась Агнюша. — Уж не заболел ли? С чудинкой он у меня. С молодых лет такой был. Все, бывало, о чем-то задумывался. И теперь таким остался. Ой, Федя, Федя… Любую малость близко к сердцу берет.

Ночью Агнюша несколько раз просыпалась, подходила к двери летней избы и прислушивалась. За дверью было тихо.

Утром Мишка снова залез на завалинку, заглянул в окно и сказал:

— Спит.

— Слава тебе господи…

— Смеется.

— Что?

— Смеется, говорю, во сне. Улыбается.

Агнюша взобралась на завалинку и примостилась рядом с Мишкой, держась одной рукой за подоконник, второй — за плечо парня.

— Смеется… Улыбается… Вот и хорошо. Вот и ладно, — сказала она и вслух удивилась: — К чему бы это?

А Федор и впрямь улыбался. Ведь никто не знал, что ему снятся белые кони. Это была его, Федорова тайна.

Николай Васильевич

1

На перроне было как всегда: кто-то плакал, а кто-то радовался. Сима стоял, прижавшись спиной к прохладному бетонному столбу, и ничего не понимал, ничего не слышал.

— Очень жалко Николая Васильевича, — сказала жена, и по ее лицу побежали слезы.

Она была худенькая, нежная, переживала искренне, Сима знал, что, придя домой, она будет часто пить капли от боли в сердце, а ночью долго не уснет, будет вспоминать две короткие встречи с Николаем Васильевичем, тихо плакать, чтобы не разбудить сына, и снова, в который раз, у Симы туго перехватило горло.

А поезд уже заскрипел, дернулся, медленно поплыли вагоны, и Сима, оторвавшись от столба, от маленьких рук жены, прыгнул на подножку. Он долго махал рукой, смутно различая жену, все еще стоявшую у столба, так долго, что кондукторша сказала:

— Размахался… Махать-то некому.

— Извините, — сказал Сима и направился в свое купе.

Вежливо сторонясь пассажиров, он шел по проходу. В груди у него было просторно и пусто и где-то там, в огромной пустоте, боязливо билось маленькое сердце. Все вокруг него, — белые занавески на черных окнах, слабо горящие плафоны, круглые номера на дверях, люди — казалось ему ненастоящим, невзаправдашним, да и сам себе он казался другим, не таким, как всего два часа назад, сильным и жизнерадостным, он казался себе слабым и хрупким. Два часа назад он получил телеграмму о смерти отца.

В купе сидел мужчина. Он курил и смотрел в окно, за которым летели частые фонари. На тихое приветствие Симы он не ответил, даже не обернулся. Сима осторожно поставил чемодан на пол и присел. Ему захотелось сказать что-нибудь доброе соседу, но он не придумал ничего лучшего, кроме просьбы прикурить. Мужчина повернулся, чиркнул зажигалкой и снова стал смотреть в окно, думать о чем-то своем, совершенно забыв, что несколько секунд назад он дал прикурить человеку. И Симе подумалось, что у соседа тоже какая-то беда, горе какое-то, ему тяжело, хочется побыть одному, а тут он, Сима, с глупейшей просьбой прикурить, и Сима, сделав две глубокие затяжки, незаметно вышел.

Он прошел в тамбур и там увидел двух веселых парней. Один из них, круглолицый и добродушный, сразу набросился на Симу.

— Он не верит! А я говорю — у нас этих рыжиков — хоть лопатой греби! Ма-аленькие… Одни шляпки торчат. По всей поскотине. Не верит! А закусон какой? Вечером посолил, утром — пожалуйста. Рубай! Так и хрупают. Хруп-хруп…

Сима ничего не сказал и пошел в другой вагон. Но там тоже было шумно, и он двинулся дальше, миновал два общих, в которых стоял устойчивый запах пота и каменного угля, плацкартный и очутился в вагоне-ресторане. Он сел за столик, поближе к двум солдатикам, и заказал вина. Солдаты громко разговаривали, смеялись, и на их лицах, в их глазах ясно читалось то единственное состояние раскованности и новизны, какое бывает только у демобилизованных.

— Ребята, — обратился к солдатам Сима. — Можно к вам?

— Дав-вай!

Сима взял вино и пересел.

— Дембель? — спросил он.

— Точно. Служил?

— Служил.

— Где?

— В Ленинграде.

— А мы в Германии.

Солдаты ничего не скрывали от Симы. Один из них рассказал, что едет в Сыктывкар к родной сестре, в общем-то он мог бы и не ехать туда, но он никак не может понять, почему Зинка, его невеста, вышла замуж, как она, зараза, могла это сделать, вот что интересно. Прислала письмо, мол, ошиблась, люблю, мол, и все такое, но куда она, гадина, смотрела раньше? Вот почему он едет в Сыктывкар. А так, если бы не Зинка, рванул бы он куда-нибудь в Сибирь, на ударную комсомольскую. Сеструху тоже надо повидать. Одна она у него. Как Зинка могла спать с другим? Вот что интересно.

Второй солдат рассказал, что его ждут не дождутся отец с матерью и работники местной газеты. Он раньше работал внештатным корреспондентом, и один из его очерков удостоился премии в областном масштабе, что главный редактор написал ему теплое письмо и что он хочет стать писателем.

— Вы случайно не пишете? — спросил он.

— Нет.