Белые кони

— «Добрый день или вечер! Здравствуйте, дорогие родные супруга Анна и дети Николай, Иван, Василий, Павел, Владимир, Зоя, Тамара, Галина и Анютка, а также все родные и знакомые. С огромным приветом и массой наилучших пожеланий к вам ваш муж и отец Михаил. Во первых строках своего письма сообщаю, что жив, здоров, чего и вам желаю ото всей солдатской своей души. Сердечно благодарю за письмо, которое я получил в Берлине у Бранденбургских ворот. Его принес мне мой адъютант и сказал: «Вам письмо, товарищ майор». Очень рад, что все вы живы и здоровы и живете хорошо.

Город Берлин разгромлен, и народу в ем живется худо, особенно женщинам и детишкам в смысле питания. Мы, конечное дело, им помогаем. Вот и теперь мой адъютант пошел узнавать насчет полевой кухни. Там варится каша. Насчет мануфактуры в Берлине хорошо. Она валяется прямо на улице. Но я строго-настрого запретил своим солдатам брать трофеи… Приказ есть приказ…

А теперь, Анна, поговорим сурьезно. У меня к тебе есть одно очень сурьезное дело. Ежели рядом ребятишки, отгони их прочь, потому что дело очень сурьезное. Сама-то ты читать не умеешь, я знаю, так скажи Ольге Муравьевой, чтобы шибко-то не трепалась. Мы с тобой, Анна, жили хорошо. Дай бог всякому. И дети у нас хорошие. Ни много ни мало жили — двадцать пять лет. Было у нас и плохое, было и хорошее. Всяко бывало. Уходил я воевать, а ты меня ждала-переживала. Три войны переждала — это непросто сказать. И слова худого я про тебя не слыхивал. Одно время, правда, крепко задумался я, почему да почему у нас нету деток. Ведь цельных, понимаешь, десять лет не было деток! Что я пережил, лучше молчать. А потом как прорвало. Что ни год — то сын или дочка. И не мог я нарадоваться на такое дело. Девятерых мне родила! Вот ведь как… Ну а теперь поговорим сурьезно.

Значит, уходил я на фронт старшиной, а теперь дорос до майора. Руковожу людьми. Меня уважают и солдаты и начальство. Мой батальон посылали всегда в самые опасные места, и никогда мы не подводили, а наоборот — били фашистов до последнего. Я награжден многими орденами и медалями и хожу в дорогом сукне. Сам Михаил Иванович Калинин вручал мне орден Красного Знамени и крепко тряс руку. Среди товарищев есть у меня даже полковники. Вот, к примеру, полковник Петренко приглашает меня служить в свой полк и в мирное время. Я сказал, что подумаю, может, и соглашусь. Чем черт не шутит! Хотя, по правде, шибко надоела мне война и тоскуют руки по плотницкой работе. Кажись, взял бы топор да и пошел ломить за троих. Да ты знаешь. О чем говорить? За троих работал. Ужас какой я стал злой на работу. Но все это к слову. А самое главное, что нашел я верного товарища и боевого друга! Прошли мы с ним все фронтовые дороги и хлебнули горюшка по горло. Одним словом, виноват я перед тобой, Анна, но совладать с собой не могу. Зовут ее Клеопатрой Алексеевной. Она всю войну служила в моем батальоне докторшей. Она маленько меня помоложе, но тоже шибко меня любит и уважает. Она все знает о тебе и о моих детях. Письма-то она тебе писала. Сначала все шло как бы шутя, а потом вон как обернулось!

Детишков, Анна, я у тебя заберу, если всех не отдашь — так хоть половину. Я уж поговорил об этом с Клеопатрой Алексеевной. Она не против, а, даже наоборот, полностью «за». Она женщина с образованием, мужа у ней убили, а детей нет. А детей она любит. Она хочет, чтобы я поехал в ейный город Херсон. И надо же так случиться, что моего дружка полковника Петренко посылают туда же, то есть в город Херсон. Мы уж это дело обмыли. И хоть скучаю и по плотницкой работе, но майорская зарплата куда больше. Ведь детишков одеть-обуть надо. Обносились они у тебя, наверно.

Вот какая история, Анна. Ты, если можешь, извини меня, хотя я понимаю, что извинения здесь ни к чему. Но и ты понять должна! Денег на дорогу для детишков я тебе вышлю из города Херсона. Тогда же сообщу точный адрес. А пока остаюсь живой и здоровый командир первого стрелкового батальона гвардии майор Михаил Харитонов».

Когда письмо было прочитано, Аннушка, к всеобщему удивлению, не заплакала.

— Вот кобель старый, — аккуратно сворачивая письмо, сказала она. — Придет, я ему покажу эту… как ее… Клепатру! Дохтуршу! Я ему волосья-то пореже сделаю! — И, уходя, добавила: — Говорила — не он пишет. А ты — адъютант… Вот тебе и адъютант! Детишков он заберет. Я ему так заберу — себя не узнает. Так приглажу! Адъютант…

Аннушка и не думала скрывать своей беды. Более того, она сама первая всем рассказывала про письмо и про «дохтуршу». Кто верил, что Михаил Ильич вернется, не посмеет бросить детей, а кто и не верил. Простой человек, плотник, а в какие люди выбрался! Теперь ему не для чего топором махать, деньгу зашибать. Ходи руки в брюки, на солдатиков покрикивай, а денежки сами собой посыплются. Особенно почему-то близко приняла к сердцу эту историю Тонюшка Лабутина.

— Из грязи да в князи! — кипятилась она. — Подумаешь, какой фон-барон! Майор! Тьфу! Вон у Саньки Лаврушкиной мужик-то ефрейтор, а не фордыбачит! Не бросает детей-то! Майор… Эко дело! Да хоть генерал. Поду-умашь…