Белые кони

И лишь Аннушка была уверена в своем муже.

— Придет, — повторяла она. — Куда денется? Ох и поглажу! Ну уж и поглажу… Поболе бы денег посылал из этого самого Херсона. И впрямь обносились детки.

И Аннушка начинала подробно объяснять, что она купит из одежды своим детям на присланные Михаилом Ильичом деньги.

Глава четвертая

На пристани

И в это июньское утро на пристани было много встречающих. Я пришел с Наташкой. Она давно просилась к пароходу, всерьез уверяя, что обязательно узнает среди приезжающих с фронта солдат папу. «Глупая, — говорил я, — наш папа погиб». — «Нет, — отвечала Наташка. — Ты не знаешь. Папа приезжает на пароходе и уезжает обратно». — «Почему же он уезжает?» — озабоченно спрашивал я. «Потому что ты к нему не подходишь, и он обижается». Это я-то не подхожу! Да я бы подбежал, подлетел, скатился по лестнице вихрем, я бы не знаю что сделал, если бы увидел своего папку! Но его не было. По скрипучей деревянной лестнице поднимались на берег незнакомые солдаты. Правда, однажды, сразу после Победы, сошел с парохода отец братцев Лаврушкиных да сын Заусаихи, жившей недалеко от нас. «Папа погиб», — повторял я. «Тогда для чего ты бегаешь на пристань?» — задавала вопрос Наташка, и я не знал, что ей ответить. Я тоже не верил, что папа погиб.

Мы пришли на пристань как раз вовремя: кособокий пароход «Бригадир», который мы прозвали «Бригадир Косая лапа», только что пришвартовался к широкой черной барже, и по лестнице, прыгая через три ступеньки, взбегал первый фронтовик.

Я пробился к лестнице сквозь толпу плачущих женщин и сказал сестренке:

— Смотри сама. Раз мне не веришь.

И Наташка стала смотреть. Она равнодушным взглядом провожала взбегающих на берег радостных солдат, совершенно не обращала внимания на выкрики и счастливые рыдания, которые то и дело раздавались у нее за спиной, неотрывно смотрела на берег, на деревянные ступени лестницы, по которым поднимались фронтовики. Иные из них были тяжело нагружены, а иные бежали налегке.

Но вот лестница опустела.

— Пошли, — сказал я, беря сестренку за руку.

И в этот момент на лестнице появился солдат. Одна рука у него была в гипсе, а второй он опирался на костыль. Он медленно, ступенька за ступенькой, начал подниматься вверх. Пилотка его была засунута под погон, потому что на голове белел бинт. Солдат смотрел на берег и улыбался. Я проследил его взгляд и увидел, что он смотрит на худенькую маленькую женщину, к подолу которой жались мальчишка и девчонка. Солдат остановился на середине лестницы. Наташка вдруг покатилась вниз, часто-часто перебирая ножками, и она, конечно, упала бы, но солдат успел удержать ее здоровой рукой. Наташка обхватила солдата за ноги и сказала:

— Мой папа.

Солдат до того растерялся, что ничего не ответил, стоял неподвижно и смотрел на родных. Потом он склонился к Наташке, силился и никак не мог обнять ее рукой, закованной в гипс. Ему было, видимо, очень больно, потому что он плакал. По лестнице сбежал мальчишка, жавшийся к материнскому подолу, толкнул Наташку так, что она упала, и сказал:

— Это мой папа.

Не помня себя от жалости, я подбежал к сестренке, схватил ее за руку и поволок на берег.

— Узнаю! Узнаю! — кричал я. — Вот тебе и узнала! Что я, дурней тебя, что ли?!

Наташка молчала. Топала себе и топала по деревянным теплым тротуарам босыми маленькими ножками, и в такт ее шагам покачивался на голове большой алый бант.

— Больше ни разу не возьму, — сказал я. — Хоть запросись.

— Я не буду больше проситься, — ответила Наташка.

Она зашла в комнату, и я, встав на завалинку, видел, как, подойдя к комоду, она долго и внимательно рассматривала отцовский портрет.

Манефа

Дочь Клавди Барабановой, Манефа, прибыла с фронта с шиком. Клавдя думала, что она приедет на пароходе, и несколько дней подряд бегала на пристань, но Манефа примчалась на легковой машине «виллис». Заявилась она на кухню вечером. Солнце еще не упало за горизонт, и его плотный мягкий свет лежал на кухне, хорошо высвечивая самые укромные уголки. Кто-то, как обычно, стирал, кто-то готовил еду, Густенька курила, а мы носились по кухне как угорелые. С улицы донесся звук мотора, скрип тормозов, мужские голоса и смех. Рявкнула гармонь. Затопали по ступеням крыльца кованые сапоги, распахнулась дверь, и на пороге, окруженная усатыми военными, появилась Манефа. Она была в зеленой гимнастерке, перехваченной по тоненькой талии широким ремнем, темной юбке и щегольских хромовых сапогах. На густых пепельных волосах каким-то чудом держалась пилотка с красной звездой. Сверкали в солнечном закатном свете медали.

— Вот и я! — крикнула Манефа. — С Победой, бабы!

Усатые дядьки схватили ее, подняли на руки и вынесли на середину кухни. Головастый беленький солдат ударил по клавишам гармони. Манефа весело хохотала.

— Мамаша где?! Мамаша! — кричали дядьки.

Клавдя, сердцем почуяв радость, уже бежала по лестнице с мезонина. Прибежала, остановилась на пороге и замерла, прижав руки к груди. Один из дядек, капитан, строевым шагом подошел к Клавде и отрапортовал: