Белые лебеди омолуку

В бабушкином альбоме фотографий его отца и деда, Яна Ключевского, почему-то не было. Говорили, что они оба фотографироваться не любили. Но он, Женя, этому не верил, ибо тут, как он чувствовал, была какая-то своя тайна, особая причина. Но какая?

Рассмотрев знакомые с детства снимки, фотографии родственников, Громадский закрыл альбом, положил обратно на место. Он оглядывал в комнате бабушки, Фаины Михайловны, вещи: крепкий, большой дубовый шкаф с разными фигурками, рядом комод с тяжёлыми выдвижными ящиками, у которых были резные бронзовые ручки. На комоде, накрытом кружевным покрывалом, стояло зеркало-трюмо, рядом с которым, искрясь подвесками, стояли хрустальные подсвечники. Ещё там было множество фарфоровых фигурок оленей, птиц и ангелов с крыльями, стояли флаконы духов с витыми французскими буквами. За комодом, сверкая белыми костяными клавишами, выделялся шикарный клавесин из орехового дерева – гордость бабушки. Иногда, когда у неё было хорошее настроение, она играла на клавесине музыку Баха и Вивальди, потом начинала читать стихи Элюара и Бодлера, которых обожала до обморока. Да, Фаина Михайловна была представителем, живой частью той эпохи, которая давно канула в лету, осталась только в замшелых вещах и воспоминаниях стариков о легендарных временах серебряного века. Она почему-то никогда не рассказывала детям и внукам своим о героических годах, тридцатых и сороковых, советской власти, не вспоминала Сталина и Хрущёва, будто таких личностей вовсе не было, и только сердилась, когда речь заходила о пятидесятых, шестидестых годах, когда была относительно молодой, полной энергии и жизни женщиной. Она рассказывала много только о Третьяковке, где проработала смотрительницей на нищей зарплате почти полвека. Бабушка обожала старые картины и старых художников-передвижников, а современных советских реалистов терпеть не могла, называя их «кочегарами» и «мазилами» без вкуса и культуры. Так она и дожила до новых 80-х, замкнувшись в своём нафталиновом прошлом, не принимая выверты и всякие несуразные эксперименты коммунистов.

Бабушка вошла в гостиную со старинным серебряным подносом с горячим дымящимся кофе в двух чашечках; в розетках соблазнительно красовались шоколадные конфеты в золотых обёртках, на блюдцах с узорами лежали горкой сахарные пряники.

– Вот, кофе примем с тобой, – улыбаясь, поставила бабушка на столик поднос. – Мне уже за восемьдесят, но кофе обожаю, как в юности. Теперь хороший кофе, настоящий, в редкость. Халтура разная пошла, и с каждым разом всё хуже и хуже. А это… – она показала указательным пальцем со старинным фамильным колечком на чашечки. – Это из моих старых запасов. Для тебя, Женечка.

– Спасибо, бабушка, – улыбнулся внук. – Как хорошо у тебя. Тихо, как-то спокойно на душе.

Он отпил из чашечки немного бразильского чуда, спросил: – Я вот, бабуля, ничего не знаю о дедушке и… об отце. Ты не могла бы меня про… Рассказать что-нибудь.

Фаина Михайловна села на венский стул, потом, строго глядя на внука, тихо сказала:

– Да, придётся тебе рассказать всю правду, Женя. Горькую. Мы все молчали об этом, но… время пришло, и теперь, думаю, можно. Твоя фамилия Громадский, не по отцу, Яну Ключевскому, а по матери, Раисе Францевне Громадской, дочери моей.

– Почему?

– А потому, что он был… репрессирован в тридцать восьмом, сослан в Чимкент и расстрелян. И его почему-то не реабилитировали, хотя мы старались. Не получилось.

– Вот оно как! – удивился Громадский. Враг народа. Хуже некуда.

– Но он не враг… – сказала Фаина Михайловна. – Я-то знаю, хорошо это знаю, в деталях. Тут замешан один человек, очень известный, большой… Отца замарали, несправедливо затёрли, и теперь ничего не поделаешь. Тот подонок ещё жив и связан… – она показала на потолок. – Невозможно это.

– Да, понимаю, – кивнул Громадский. – Верю тебе. – Он замолчал, допил свой кофе, потом спросил. – А скажи, как дед-то мой, Ян Ключевский… Что с ним-то было?

Фаина Михайловна отвернулась, стала смотреть в окно на крышу соседнего дома, где сидели, поднимались и снова садились сизые московские голуби. Помолчав, она сказала:

– А его, деда, ещё в начале тридцатых, тогда… записали в ярые троцкисты, так как он часто общался с Троцким по делам, по работе. Расстреляли без суда и следствия по ложным показаниям Зиновьева. Там ещё запутаннее, чем у отца твоего, Женя. Страшные были времена, и страшные люди. Никого не щадили! Погибло зазря много хороших, прекрасных людей вроде твоего деда. И всё это он, Йоська проклятый.

– Йоська… Это Сталин?