"Белые линии"

— Хоть бы с тобой ничего не произошло... Меня бы мучила совесть... — И он, превозмогая себя, начал говорить о том, о чем, наверное, постоянно думал: — Что стало с нашей республикой? Помните, ребята, как мы о ней мечтали, спорили... там, на нарах концентрационного лагеря... какой она будет, какой мы ее сделаем... Хорошей, справедливой... И как мы вместе в нее возвращались с первым праздничным поездом... а вокруг благоухала весна...

Доктор Веселы присел к нему на угол дивана.

— Теперь мы опять в поезде втроем, Вашек. Только на этот раз не знаем, куда этот поезд едет.

— И много людей против нас, — грустно продолжал Калина. — Перестали нас понимать. Где мы ошиблись, отчего утратили взаимопонимание?

Веселы горько усмехнулся:

— Об этом еще Аристофан в своих «Всадниках» мудро говорил:

Народ мой, красна твоя
Держава. По всей земле
И страшен, и славен ты —
Хозяин могучий!
Но слаб и послушен ты.
Но, лестью окутанный,
Но, ложью опутанный,
Чьи б речи ни слышал ты,
С разинутым ртом сидишь,
Твой разум не дома[35].

Калина задумчиво на него взглянул:

— Ты образованный, доктор, всегда и все можешь нам толково объяснить... Только вот что объяснить невозможно... Были пятидесятые годы? Были. Наделали мы тогда ошибок? Наделали. Но мы в тех ошибках честно признались, старались их добросовестно исправить. А сегодня о нас говорят странно, обезличенно: «они». Это же странно!

Земан возразил:

— Не все, Вашек. Как раз не все. — И обратился к Веселы: — А я знаю другую цитату, доктор. «Можно обмануть всех людей на короткое время или одного человека навсегда. Но невозможно обмануть надолго весь народ».

— Да, так говорил Авраам Линкольн, — подтвердил Веселы.

Земан, которого этот спор заинтересовал, порывисто, с убежденностью в своей правоте продолжал:

— ...И возможно, многие из них теперь, как говорил твой Аристофан, слушают с открытым ртом красивые речи. Но скоро у них откроются глаза. И тогда выметут вместе с ними из этой республики господина Перри Штайна и всех его приспешников — Неблехову, Данеша, Голы, Ланду, всю эту «благородную» элиту...

У Калины заблестели глаза:

— Отлично, Гонза, отлично... Мне стало опять хорошо... Теперь я чувствую себя как тогда, помнишь, в концентрационном лагере... Верх брала смерть... а мы верили в жизнь...

Калина дышал тяжело, глаза у него горели, говорил он с трудом, но с чувством удовлетворения.

Веселы ловко сунул ему под язык какую-то таблетку:

— Вашек, Вашек, не нужно так волноваться. Не дури!

Голова Калины устало опустилась на подушку. По-видимому, он исчерпал все свои силы и захотел спать. Закрыв глаза, полковник удовлетворенно прошептал:

— Хорошо, что ты хоть остался в Корпусе, Гонза... Пока там такие, как ты... надежда есть...

Земан встал и собрался уходить. В дверях он еще раз наклонился к Веселы и шепотом с горечью в голосе сказал ему:

— Бедняга, как он ошибается! Меня ведь тоже вышвырнули, доктор. Но у меня хоть остались Бланка и Лидушка.

Увы, Земан тоже ошибался. Это лето было чересчур бурным, события следовали одно за другим таким потоком, что он захлебывался в них. Едва проглотишь одну порцию горечи, как за ней, не давая продохнуть, следует другая.

Оказалось, что тихого, безопасного тыла у Земана уже нет.

Он вернулся от Калины домой, ожидая встретить здесь понимание и поддержку. Вместо этого судьба уготовила ему новое потрясение. Земан застал дома дочь Лидушку в слезах.

— Я больше не вернусь в эту школу, папа! — в отчаянии кричала она.

Бланка, вторая жена Земана и скорее подруга Лидушки, нежели мачеха, стараясь успокоить девушку, гладила ее по голове и уговаривала:

— Опомнись, Лида... Надо крепиться... Не нужно расстраивать папу и жаловаться...

Лидушка в истерике рыдала:

— Знаешь, что они устроили? Меня поставили на кафедру... и сказали: «Посмотрите, как выглядит дочь... одного из тех... кто несет вину за преступления пятидесятых годов...» И я там стояла, а все на меня смотрели... с ненавистью... и молчали... И Петр, папа... и Петр...

Земан наконец взял себя в руки и, переживая оттого, что она вынуждена из-за него страдать, сказал:

— Прости, Лидушка... Но ведь ты знаешь, что это неправда!

Однако Лида вдруг выпалила:

— Откуда мне знать, где здесь правда? Откуда я могу знать, что не на твоей совести смерть мужа Бланки, как все теперь говорят? Откуда я могу знать, чем ты занимался в те страшные пятидесятые годы, если потом ты остался на своей должности?.. Как мне тебя защищать?.. — И в конце бросила ему в лицо самое страшное обвинение: — Откуда мне знать, что на твоей совести... нет и смерти моей мамы?

Земану почудилось, что рухнули стены дома.

— Ради бога, Лида!

После этой истерики Лидушка тихо заплакала:

— Оставьте меня... Оставьте меня все... — И убежала.