Белые лошади

Он и сам порой холодел, мысленно спрашивая себя, – что будет, если хоть кто-то заподозрит… хотя бы единая душа… «Ученица… – беззвучно шептал самому себе преступными губами. – Ученица! Девятый класс!»

Однажды мама спросила вскользь:

– Сынок… Ты же не обидишь Надю?

Дело было за ужином, и разговор шёл такой… разный-всякий-вечерний, так что фраза выскочила неожиданно и как-то… некстати. Но выстрелила наповал.

– Да ты что, мам?! – искренне изумился он её вопросу и – запнулся, как споткнулся, – поняв, что мама имеет в виду. Что он мог ей ответить! Мама, мама…

Оставались колодцы. Деревянные домики, почти кукольные, возведённые над обычными срубами. Один такой был на улице Школьная.

С одной стороны – укрытие, в том числе и от дождя; с другой стороны, сквозь щели в лёгком деревянном сооружении видно, если кто приближается или кто из таких же страдальцев уже засел внутри. Разумеется, в холода и колодцы были не лучшим выходом. Сколько там в них протянешь, томительно и обречённо продлевая слияние озябших губ, в то время как внутри тебя закипает взращённое поцелуями, не укротимое ни сном, ни мыслями, ни жизнью, – испепеляющее желание!

«Да не придёт она, угомонись, – твердил себе Стах. – Из-под бока старшей сестры?.. Нет, это уж слишком. И дверь, наверное, скрипит, и раскладуха под нами просто завизжит и рухнет. При её-то осторожности… при её пугливости… как тебе в голову могло прийти, совсем уже крыша поехала? Спи давай… козёл!»

…и уже засыпал, преодолевая лютый колотун на этой пррроклятой ррромантической веррранде, – как вдруг в его губы влились тёплые прерывистые губы Дылды.

Он взмыл с раскладушки (и правда грозно всхрапнувшей) – и в полной тишине, без единого звука, обеими руками взметнул на ней ночную рубаху, разом окунувшись в жар её сильного гибкого тела… Сердце её стучало, как бешеный будильник: ещё мгновение – и зазвенит! Она попятилась, запечатывая губами его рот, увлекая за собой к опоре, к стене…

Это неистовое молчаливое спряжение двух ненасытных тел так напоминало схватку, таким было воровским, сладостно-преступным, разбойничьим! И абсолютно беззвучно качались в окнах веранды луна и звёзды, вздымая всё выше, всё рискованней их лихую ладью, пока, наконец, истомно замычав-запев, она не обмякла в его руках и, оторвав губы, всем телом скользнула по нему на пол, а он так стиснул её, подхватывая и унимая, что с испугу показалось: задушил!

Весь следующий день не мог отойти от ночной молчаливой схватки на веранде, под многоочитым приглядом звёзд, под лунными крестами на куполах Успенского собора; весь день внутренне вспыхивал от прилива тайного сладостного жара; утром, когда спускались по лестнице, поражённо спросил: «Как ты решилась? А если бы дверь скрипнула?»

«Я её льняным маслом смазала, – спокойно отозвалась она. – Когда ты уже лёг, а Анна в туалет вышла».

Утром проснулся под колокольный звон; открыл глаза и первое, что увидел: над ним в синем небе парили пять золотых куполов Успенского собора. За прикрытой дверью веранды кто-то ходил, лилась вода в умывальнике, звякала посуда. «А будет Роман пересдавать, если не на отлично?» – услышал голос Дылды. И сразу накатила минувшая ночь, их молчаливая схватка – украденное сумасшедшее счастье! – её невесомая белая рубаха, обнимавшая его плечи, как спущенный парус, их лодочка на гребне штормовой волны.

Он вытянулся и застонал всем телом вместе с певучей раскладухой. Затем пружинно вскочил, мигом натянул треники и побежал в коридор – мыться под краном.

Он давно хотел свозить Дылду в Суздаль. Там в Спасо-Евфимьевом монастыре звонарём был Коля Баринов, старый батин приятель. Когда-то, ещё до армии, он работал механиком у бати на Сортировочной, потом что-то в жизни его стряслось, как это бывает сплошь да рядом: вроде погиб кто-то из близких. Короче: Коля уверовал… На несколько лет уехал в Архангельск, в один из монастырей, а вернулся оттуда – звонарём.

И на всю жизнь они с батей сохранили тепло промеж собой. Видались не часто, но когда батя со Сташеком наезжали по делам во Владимир, они на день-два задерживались и обязательно наведывались к Коле, в монастырь.

Стах помнил первую встречу – ему было лет восемь…