Белые лошади

Сидели на скамье под розовой монастырской стеной, наворачивали пирожки с «курой-не-дурой», и смотрели вниз на медленную речку Каменку, на серо-бурые островки деревенских крыш среди меди и киновари оскуделых, но всё ещё прекрасных крон, на арочно-белый, женственный, парящий над долиной Покровский монастырь. Издали, с этакой высоты, он казался нарисованным кем-то из холуйских мастеров.

Интересно, думал Стах, прыгнуть бы так лет через двадцать пять прямиком на эту скамью: много ли изменится вокруг, и там, внизу? Купола, деревня, луг – это всё неизменно… А мы с Дылдой? Мы точно не изменимся – чего нам меняться. Ну, может, у меня пара морщин добавится или лысина начнёт пробиваться. Но только не моя Дылда, нет! Она всегда будет… такая… Она всегда – будет! – сказал он себе, вспомнил минувшую ночь и мгновенно поплыл в горячем облаке пыхнувшего сердцебиения: представил, как они всю жизнь вместе – ненасытно, ярко, жадно… – она никогда ему не надоест!

– Ты о чём думаешь? – спросил, глядя на неё сбоку: профиль у неё простой такой, девчачий, какой-то очень… среднерусский. Волосы сегодня заплела в простую косу (незачем приукрашиваться – в монастырь едем, не на дискотеку), так что выглядела и моложе, и как-то… простонародней, что ли. Кофточка на ней была мамина, синяя-домашняя, она её носила для памяти, говорила: «чтоб мамино тепло не ушло», а джинсы потёртые, слегка даже мешковатые. Если б не эта золотая масть, думал он, не жаркие пчелиные глаза, не этот рост… и это… и это – всё! – то моя Дылда была бы совсем незаметной.

– Я думаю: какая жизнь огромная, – тихо отозвалась она, – и какие мы блошки мимолётные по сравнению… – кивнула на Покровский монастырь и повернулась к нему: – Правда? – в глазах почему-то слёзы, а брови роскошные, тёмно-медные, и скулы высокие – распахивают лицо, как церковный складень… а подбородок маленький и упругий, как на иконах.

«Ты моя красавица…» – подумал он. Вслух задумчиво повторил:

– Ты! Моя! Красавица!

И как давным-давно, на дне рождения Зинки-трофейки, она согласно склонила голову, и серьёзно отозвалась:

– Хорошо…

Коля, похоже, подумал теми же словами, ибо, спустившись к ним по ступеням звонницы, остановился и чуть ли не осудительно протянул:

– О-о-й, какая! какой колокол… звонкий! – и все трое рассмеялись.

Мама послала Коле целый баул батиных приличных вещей, которые так и висели в гардеробе, тихо окликая Сташека родным батиным запахом, когда он распахивал дверцы. Он бы никогда не позволил раздать их абы кому или, не дай бог, продать. Но на мамино предложение «приодеть Колю» – не сразу, но согласился. И вот сейчас передал ему плотно свёрнутые и упакованные в старый брезентовый баул: короткую, по колени, дублёнку, перешитую из железнодорожного тулупа со склада Клавы Солдаткиной, серый выходной костюм, купленный в универмаге за полгода до батиной смерти, две пары почти новых брюк – великоватых для Коли, но ничего, ушьёт, он рукастый, – и три щёгольских рубашки в частую синюю полоску, – батя такие любил, и мама из года в год покупала ему «твою лагерную робу».

– Ух ты! – обрадовался Коля, принимая баул. – Целое приданое. Свезло. Может, женюсь…

И сразу повёл их наверх, в звонницу, «пока турист не набежал», попутно рассказывая про сооружения, из которых она состоит, и когда какое было построено, и про каждый из семнадцати колоколов, подвешенных в арках звона. Надежда просто смотрела на мощные старые липы с вороньими гнёздами, на почти игрушечную ротонду, сидевшую посреди газона, и на дорожки, засыпанные тёртым кирпичом.

Оказываясь в новом месте, выслушивая рассказы и объяснения экскурсоводов, она обычно не запоминала даты, а исторические факты всегда перемешивались и гасли в её памяти, как в догоравшем костре. У неё память была другая: звонкая, пахучая, удивлённая; смешливая или рыдающая…

И потому всю жизнь она помнила этот гудящий бронзой, синий суздальский день, и грай вороньей армады, поднявшейся в небо с первым же ударом, и грозный небесный гул большого колокола, и то, как языки малых колоколов высовывали шеи любопытными гусями.

На сей раз Коля, в виде особой привилегии, разрешил им стоять под самым большим колоколом. Когда, скинув куртку, он направился к своему «пульту управления», Стах вдруг обернулся к Надежде и схватил её голову – как батя когда-то, – плотно закрыв ей ладонями уши. Она упрямо дёрнулась, пытаясь освободиться… но тут грохнуло адским подземным гулом, сотряслась земля, качнулось небо, пронеслась над головой пылающая синим огнём колесница, громы покатились во все пределы земли… Она охнула, зажмурилась и привалилась к Стаху на ослабелых ногах: никогда ещё она не стояла под колоколами.