Белые лошади

Забегая немного вперёд, надо отметить, что папка, в болезни не растерявший ни здравого смысла, ни чувства юмора, отколол удивительный номер. Папка, никогда в жизни не интересовавшийся юридическими процедурами, далёкий от темы дележа какого бы то ни было семейного капитала (да и где он, тот капитал, не смешите!) – папка! оставил! завещание! Причём проделал всё с виртуозностью персонажа какой-нибудь Агаты Кристи. Он собственной рукой написал короткий и исчерпывающе ясный текст на половину тетрадного листа, не забыв добавить неловкой фразы о «в полном уме и без намёка на старческий идиотизм». И подписал его – в музее, в кабинете директора Николая Сергеевича Скорохварова, – попросив того засвидетельствовать личность завещателя, а также дату. И директор всё это засвидетельствовал своей размашистой, уважаемой всеми подписью. После чего данный документ хранился в сейфе музея до самого дня похорон Петра Игнатьича, до той минуты, когда на поминках в доме усопшего, в присутствии собравшихся детей, Николай Сергеевич вынул листок из внутреннего кармана пиджака и, нацепив очки, звучно зачитал его содержание – в полновесной и ошеломлённой тишине.

Словом, все два дня своего вихревого налёта домой Стах просидел у Дылды, возле дяди Пети, смешно повествуя о студенческой жизни будущих медиков, избегая, впрочем, живописных ужасов анатомички. Помогал Дылде купать-переодевать папку, а вечером, когда она выходила его проводить к двери, успевал на минутку припасть, притянуть к себе, обшептать, обцеловать ненаглядное лицо, вдохнуть тепло благоуханной шеи…

После чего, проболтав с мамой полночи, валился на свой топчан, чтобы на рассвете подскочить как подорванному от сладкого миража, от мучительного спазма внизу живота, от позыва бежать, колотить в дверь и, когда откроет, – схватить её, жаркую со сна, и влиться в неё каждой клеточкой своего тела, воющего от месяцами накопленной любовной ярости.

Что касается Надежды, то жила она эти медленные и печальные месяцы папкиной болезни будто зажмурившись в ожидании удара.

Но так уж случилось, что ударило не её, и совсем с другой стороны.

Глава 2 Мама

Телеграмма как раз и начиналась с этого слова, и вся была сплошным набором ошибок. «Ударило мать. Преедь быстре. Маша соседк».

Телеграмму, улыбаясь, принёс всегда услужливый вьетнамец Виен – вероятно, по просьбе дежурного Фили. Несколько мгновений Стах стоял в распахнутой двери своей комнаты, пытаясь понять смысл дикой вести, составленной из слепых неустойчивых буковок. Потом ринулся вниз, к телефонному аппарату, что стоял в «дежурке» как раз на такой вот «острый случай»…

Там он нелепо сшибся с Филей-волчарой, вскочившим традиционно запретить, толкнул его в грудь, бросил телеграмму на стол и набрал домашний номер. В животе трепыхался кролик, душу заколотили досками, как пляжный киоск «мороженое» – на зиму. Голова, впрочем, соображала неплохо: первым делом – в метро и на вокзал.

Поездов из Ленинграда через Вязники было два. Один долгий, с заездом в Москву, другой, горьковский, скашивал угол и шёл напрямки. Из Ленинграда уходил вечером, в Вязники прибывал чуть не на рассвете. Уходил через полтора часа! Вероятно, даже звонить не стоило, терять драгоценное время. Но он должен был немедля дознаться: кто или что «ударило» маму, дома она или в больнице, может ли говорить…

И трубку сразу сняли! Тётя Маша, соседка, Валеркина мать, будто ждала его звонка (потом утверждала, что – конечно, ждала, а как же! Сидела у них с самого утра, понимала, что он сразу позвонит, – после такой-то телеграммы. Тут большого ума не надо). А он растерялся от чужого голоса в трубке и две-три секунды только рот открывал, пытаясь исторгнуть звук из глотки.

– Что?! – крикнул наконец. – Где она?! – И следуя идиотскому тексту телеграммы: – Что, кто её ударил?!