Белые Мыши на Белом Снегу (СИ)

Я стоял, машинально прислушиваясь к разговору, и думал с удивлением, что складывается все хоть и в мою пользу, но очень и очень странно. Да, теперь ни у кого в мой адрес не осталось и следа подозрения - кроме, пожалуй, Ивкиной. Но она сама ведет себя подозрительно, так что...

Почему все-таки он скрылся? У меня хорошая зрительная память, и я узнал его почти через двадцать лет после встречи. Но он-то, конечно, не помнит худенького мальчишку в белой рубашке, который забрел однажды в запретную зону и шлялся там, изумляясь одинаковым столбам с порядковыми номерами. Сколько нас было на его памяти, таких вот мальчишек и девчонок! Не у одного же меня острым штопором сверлило внутри любопытство, наверняка - много было случаев.

А если бы и помнил - то что? Он тогда не сделал ничего дурного, просто вежливо выпроводил меня из спецзоны, толком ничего не разъяснив. С тех пор мы ни разу не встречались. Почему же он скрылся?..

А если предположить, что этот загадочный Чемерин действительно в чем-то виноват? Я воскликнул: "Это вы?!", и он, судорожно обыскав ящики своей памяти, откопал там образ неизвестного мне свидетеля своего преступления и сбежал, испугавшись возмездия. С моей-то внешностью - немудрено, он просто ошибся так же, как человек из "Радиокомитета", приняв меня за другого.

Таких, как я, часто рисуют на плакатах в качестве безликого служащего, призывающего всех соблюдать тишину на рабочем месте. Снимают в кино - исключительно в массовке. Если не ошибаюсь, это называется "типаж". Очень удобно для преступника, но мешает жить человеку нормальному, законопослушному, вынужденному каждый раз доказывать свою индивидуальность.

"Типажей" много, я встречал в жизни почти абсолютных двойников мамы, отчима, Глеба, Зиманского, Трубина, Полины, даже замечательной говорливой Милы, у которой есть маленькая дочка. Только Хиля оставалась единственной, подобные черты не попадались мне ни разу...

Ну хорошо, меня с кем-то спутали, и не впервые. Что из этого следует? Чемерин - не вор, во всяком случае, к краже куртки он отношения не имеет. Но есть две вещи, которые заставляют подозревать его в чем-то большем. Первая - он исчез, бросив работу, пациентов, может быть, даже не заперев комнату и не сдав ключи. Второе - Ивкина его действительно знает, иначе откуда возникло на ее лице столь странное выражение при звуках трансляции?..

Я посмотрел на продавщицу. Скуксившись, она сидела, положив скованные руки на колени, и смотрела куда-то в сторону, но гримаска обиды на несправедливые действия дознавателя не могла меня обмануть: эта девица чувствовала облегчение от того, что Чемерина не поймали, и нога в валенке, которой она поигрывала на полу, лишь подтверждала мою догадку.

Голес закончил разговаривать и положил трубку на место:

- Ладно, это мы решили, - добрые его глаза остановились на мне, - теперь можно работать. Идите-ка сюда, сядьте. А вы, - взгляд на Трубина, - можете быть пока свободны. Разберитесь с делами, с ребенком, с чем хотите. Я жду вас через полчаса, и не задерживайтесь.

Трубин, который давно маялся, поглядывая на дверь, облегченно вышел.

- Ну что? - Голес потер руки.

Я все еще стоял у окна, глядя, как люди в рыжих ватных куртках, разбившись в шахматном порядке, прочесывают территорию:

- Что?

- Может быть, теперь расскажете мне правду?..

* * *

Я не могу объяснить, почему взял тот конверт. Просто взял, и все. Дождался, когда мама выйдет на кухню с грязной посудой, Хиля побежит ей помогать, а Зиманский, вежливо извинившись, отлучится в уборную.

У меня была всего минута одиночества, и я ею воспользовался. Как озарило что-то: надо взять. Обязательно надо.

А потом все потекло по-прежнему, но ничто уже не было прежним, потому что краем глаза, быстро распотрошив конверт, я успел выхватить всего одну строчку письма: "Дорогая, милая, любимая моя Лида...". Почерк, хотя и здорово изменившийся, принадлежал моему родному отцу. Впрочем, как я и предполагал.

Мы сидели за столом, болтали, вечерело. Появился веселый, чем-то взбудораженный "папа" и помахал в воздухе двумя билетами в новый театр, открывшийся на главном проспекте. Проходя мимо, он ласково потрепал меня по голове и подмигнул: "Полегчало?".

Все было хорошо. Но я, весь стянутый изнутри тонкими стальными нитями страха и тревоги, уже не мог расслабиться.

Вечером, едва дождавшись, когда Хиля уйдет в ванную, я достал из-под подушки письмо и внимательно перечитал его.

"Дорогая, милая, любимая моя Лида!

Пишет тебе Глеб, если ты, конечно, помнишь, кто это. Если не помнишь, напоминаю - это отец твоего ребенка, твой бывший муж, которого ты когда-то любила.

Прошу тебя, Лида, прочти это письмо полностью. Я ни за что не решился бы тебе написать, если бы положение мое оставалось хоть сколько-нибудь безопасным. Но все ухудшается, и я не знаю даже, что станет со мной завтра утром. Поэтому мое письмо - это просьба о помощи, хотя бы в память о том, как нам было хорошо вместе.