Белые одежды

Смеясь и перебрасываясь шутками, подошли к ректорскому корпусу. Здесь все опять остановились. Академик положил руку на плечо Федора Ивановича. Плотно обтянул губами выпуклые зубы, но губы опять разошлись.

— Значится, так. Ступай, сынок, к себе и жди. Мы сейчас с Петром Леонидычем посидим у него, побалакаем малость... Посекретничаем... И я приду к тебе. Есть серьезный разговор.

Федор Иванович ушел к себе. Часа через два голос академика послышался в коридоре. Федор Иванович вышел встречать. Академик опять был окружен свитой, медленно шел, даря направо и налево свои солоноватые шутки. Его валенки оставляли на каменном полу мокрые следы, и свита с почтением смотрела на эту воду. Увидев Федора Ивановича, он простился со всеми, и оба закрылись в кабинете.

— Дверь не запирай, — сказал Кассиан Дамианович. — Слушай... Тут у вас где-то есть горячий душ. Организуй, а? Полотенце, мыло найдется?

— Конечно! Сейчас зайдем ко мне, все возьмем и — к механизаторам. У них душ при механической мастерской.

Федор Иванович сходил на разведку — разошлась ли свита, и по пустому коридору они почти бегом выскользнули из корпуса. Торопливо дошагав до общежития, поскорей скрылись в комнате Федора Ивановича. Академик все смотрел на «мартина идена», неодобрительно щупал ткань.

— Какой же ты земледелец — ходишь, как московский стиляга! Должен быть муравей, а ты стрекоза! Ты ж так чахотку тут схватишь! Скажут, на службе у академика Рядно чахотку заработал, — он покачал головой. — Пришлю тебе кожушок. До колен полуперденчик. Легкий, аккуратненький. А теплый — как печка! Чтоб носил мне, без дураков! А эту, гимназию свою... Редингот свой, чтоб в шкаф мне, до весны. Когда за девочками гон начнется — тогда разрешаю, надевай.

Раньше Федор Иванович в таких случаях слабел от подступающего чувства. Ему хотелось расцеловать это старое, смуглое от настоящего полевого загара, доброе лицо. Но сейчас, когда безошибочно действовал ключ, он сразу что-то вспомнил из прошлого, все выстроил в ряд и понял, что старик готовит почву для какого-то щекотливого поручения. Когда академику Рядно было нужно послать кого-нибудь на не слишком чистое дело, он становился очень добрым — легко, автоматически оперировал всеми жестами и повадками душевного, мягкого человека.

«Сынок! — подумал Федор Иванович. — Давно уже я тебе не сынок. Ловчая яма с кольями на дне — вот кто я теперь для тебя. Так что берегись...»

— Ты чего покраснел? — спросил академик. — Как девица краснеешь.

— От благодарности, Кассиан Дамианович...

— Ты мне не благодарность... Ты мне дело давай!

Захватив нужные вещи, они опять вышли на яркий снег.

— «От благодарности»... Ну ловкач! — качая головой, бормотал академик, шагая впереди Федора Ивановича. — Теперь никуда не денусь, придется присылать кожушок. Ладно, к Новому году получишь.

После беседы со Стригалевым, после сеанса со старинным микроскопом и «Майским цветком», а теперь еще этот обещанный полушубок вмешался, — после всего этого Федором Ивановичем овладела горячка: прежде чем начать действовать, ему было необходимо собственным пальцем тронуть живое, истинное, то, что составляло скрытую основу академика Рядно. Все было как будто ясно, но вот — потребовалась еще одна проверка. И он приготовился. И совсем без его ведома сжалась в нем и уперлась в чуткий выступ стальная пружина.

Они уже шли через работающий механический цех, и Федор Иванович увидел в глубине за станками Бориса Николаевича Порая. Дядик Борик поднял руку, салютуя Учителю. И Федор Иванович бойко вскинул руку.

— Ты с кем поздоровался? — спросил Кассиан Дамианович, проследив их приветствия.

Пружина тут же сорвалась и ударила.

— С одним вейсманистом-морганистом. С Троллейбусом...

Старик как бы онемел.

— Этот длинный? С кокардой? Постой, какой же это Троллейбус? Троллейбуса я по одним чирьям сразу...

Он совсем забыл, что всего лишь четыре месяца назад, напутствуя молодого ревизора, он сказал о Троллейбусе: «Интересно, что это за фрухт. Посмотреть бы...» Ему тогда было нужнее не знать Троллейбуса. Чтоб сынок не уперся, не забастовал.

— Троллейбус — это ихний здешний генерал ордена. Ха! Троллейбуса не узнал! Что это с тобой, сынок?

— Кассиан Дамианович! Я неудачно пошутил. Это Борис Николаевич Порай. Механизатор.

«Стригалев прав», — сказал себе Федор Иванович, переводя дыхание.

— Непонятно как-то шутишь, — не мог успокоиться академик. — Шутишь не похоже на себя. Мерещится он тебе, твой крестник. Жалеешь, небось, знаю тебя. Кончай о нем думать. Другие ждут дела.