Белые птицы детства

— Значит, так, — начинает дядя Федя, изо рта и носа пуская синие струйки дыма, — когда германец пошёл на нас войной, через несколько дней после того в Курортном объявили эвакуацию... Меня-то на войну не взяли из-за правого глаза: в детстве мне его прутом выхлестнули, а тут вдруг в военкомат вызывают. Приезжаю я в Белогорск, захожу в военкомат и докладаю: такой и такой-то, мол, прибыл. Правда, встретили меня хорошо, уважительно, а потом оставили в кабинете с глазу на глаз с одним любопытным мне человеком. Д-да... Видел я его раньше, и не раз, а тут вдруг такое чувство у меня, которое подсказывает мне, что я этого человека раньше никогда не видел и знать не знаю. Ну, поговорили мы малость про то да про это, а он вдруг и спроси: вы, мол, Фёдор Яковлевич, немецкий язык знаете? Д-да... А время, само собой, такое, что не только знать, а и слышать про немецкий язык ничего не хочется. Я и отвечаю ему: мол, жил среди немцев, чего-то понимать стал, но не шибко. Так, если что скажут — пойму, а сам сказать — не в моих силах. Ну он меня ещё про работу спросил, про семью, а потом, в конце, так и сказал: вы, мол, Фёдор Яковлевич, как работали возчиком, так и работайте, что бы ни случилось. Немцев сейчас сильно не ругайте — всякое может случиться. О нашей встрече лучше никому не говорить, даже жене. А мы вас, если надо будет, найдём... Д-да. С тем и распрощались. Я, честно сказать, так толком ничего и не понял. Ну и вот, значит, пришли фашисты. Я, как договорено было, при лошадях остался. Там какого фашиста в комендатуру свезёшь, а то фураж, продукты перевозишь — в таком вот порядке. И месяц проходит, и другой, а всё ничего не слышно. А тут вдруг едем как-то из Белогорска, продукты везём. Я на передке, лошадок своих погоняю, а в бричке два фрица, копчёную колбасу лопают. И слышу это я, как один другому что-то про партизан зачал говорить. Ну я, конечно, ушки на макушке, слушаю, а вида не подаю, что мне их разговор понятный. Ну и узнал, что в нашем селе для борьбы с партизанами решено егерский отряд сформировать. И что на следующей неделе готовится крупная операция против «красных бандитов», как они тогда партизан прозывали. И вот тут зло меня разобрало, думаю, где же тот фрукт, что со мной в военкомате разговаривал? А он вечером и нагрянул. Правда, не сам он, а от него хлопцы пришли. Я им всё и обсказал. Они поблагодарили меня, о постоянной связи мы договорились, ну и ушли хлопцы... Д-да. На следующей неделе сунулись фрицы в лес — а там никого нет. И конь не валялся. Ну и пошла у нас таким вот манером работа. Днём я вроде бы немцам служу, ну а ночью всяко приходилось. И раненых перевозил, и продукты для партизан, а потом раз — и кончилось. Забрали меня в Найзац — так раньше Красный Партизан назывался — до старосты...

— За что, дядя Федя? — не понял Серёжа. — Они же ничего не знали.

— Ты слухай, — нахмурился дядька. — К тому времени знали — выдал меня тут один. Ведь от глаз не скроешься, известное дело, вот он и видел, как ночью ко мне приходили, как сам я на ночь глядя в горы уезжал... Д-да. Значит, привезли меня до старосты и начали допрос. В бумажку смотрят и спрашивают, куда я такого-то числа ездил, кто ко мне такой-то ночью заходил. Всё там, как есть всё, было прописано. Это, значит, предатель так постарался, перед фашистами выслужился... Ну а я им одно: ничего, дескать, не знаю. Никуда я не ездил и ко мне никто не приходил. Ну, поспрашивали меня, а потом заперли в доме, и дело с концом. А на другой-то день и наехали специалисты из комендатуры. Эти уже по-другому спрашивали...

— Били! — сквозь зубы продавливает Серёжа.

— Только и тут они ничего не достигли, — спокойно про должал рассказ дядя Федя. — А когда увидели, что я скоро того, богу душу отдам, спохватились, что так-то и вовсе ничего не дознаются. Ну и посадили меня в бочку с водой. Большая такая бочка, под вино. Чтобы не захлебнуться, мне надо было или на цыпочках стоять, или голову вверх поднимать. Д-да... Так вот я там, в бочке, девять дней и отстоял. А дело в декабре было, холодно...

— Девять дней?! — не может этого постичь Серёжа.