Белые Росы

— Куда?! Думаешь, там горы золотые, лопатой грести можно... Песок там обыкновенный и холод...

— Могли бы и тут жить...

— Я не могу! Это Васька твой с утра на солнце глянет — весь день счаст­ливый, а мне этого мало... Мне...

— Золото надо... — вздохнула Маруся.

— Могла и дождаться! — вспыхнул Кисель.

— Дождаться?! Одной! Пять лет?! С дитем на руках?!

Кисель захлопал глазами.

Маруся оглянулась, сказала:

— Дочка от тебя, Мишка... Вся деревня поверила, что семимесячная родилась... Без малого четыре килограмма и семимесячная...

— Так чего ж ты не сказала? — обалдел Кисель.

— А ты спросил?! — выкрикнула Маруся. — Уехал и пропал! Хоть бы письмо! Хоть бы слово! Васька мой позор на себя взял, дочку без ума любит... Мне на него до седых волос молиться надо, а я... Бросил ты меня.

— Старая любовь не ржавеет...

— Только получается одна ржавчина...

— Учти, — жестко сказал Кисель. — Я тебя люблю, как любил... Учти... — и глупо улыбнулся.

Маруся закрыла глаза, сжалась, как будто ожидая, что на нее сейчас выльют ушат холодной воды.

Васька услышал плач еще с крыльца.

— Иду, Галюня, иду!

Открыл, вбежал в сени, опрокинул пустое ведро, открыл дверь в хату.

— Ты чего это?

Галюня стояла на кровати и плакала.

— А чего... вы... меня... оставили одну? — всхлипывая, спросила она.

— Так ты уже большущая...

— Я маленькая...

— Ух ты! Кобылка такая — и маленькая. — Васька сел на край кровати, взял дочку на руки. — Ну во! Обсопливилась вся... Сейчас мы все твои сле­зинки... Вот так... Так... Страшно было, что ли?

— Нет... Просто не люблю одна... Где мама?

— На работе, наверно... А мы ее встречать пойдем... Пойдем встречать маму. Пойдем? — Стал заворачивать дочку в одеяло.

Он сидел с дочкой на крыльце. Ждал. Галюня уже спала, укутанная в одеяло. Посыпался клекот аиста. Острожно, чтобы не разбудить дочку, Вась­ка повернул голову.

— Здоров! Что-то давненько тебя не было... — прошептал Васька. — Зимовать ты тут задумал или что? Найди себе невесту и ищи другое место, понял? Не будет весной здесь гнезда... Культурный центр будет!

Скрипнула калитка... Пришла Маруся.

Остановилась перед мужем:

— Дай сюда!

Васька осторожно привстал, протянул ей Галюню:

— На... Пришел, заревелась вся... Не надо ее одну оставлять в темноте... Испугается еще чего...

И открыл дверь в сени... В хате радио било полночь.

И на Курильской гряде били куранты и гремел торжественный гимн. Только там уже давно начался светлый солнечный день.

Радио объявило:

— В Москве — полночь, местное время — девять часов утра. Передаем легкую музыку...

И под «легкую музыку» Сашка Ходас подал заявление об уходе.

Директор рыбкомбината взял бумажку из рук Сашки:

— Садись.

— Постою, — буркнул тот.

Глаза директора забегали по синим строчкам заявления. Вот что было в нем написано. Директор ехидно прочитал: «Заявление. Прошу уволить меня с острова. Не могу. Ходас».

Директор поднял голову:

— Что ты не можешь?

— Жить тут. Заболел.

— Лечись.

— Подписывай! — попросил Сашка.

— В деревню, конечно, путь держишь? — съязвил директор.

— Ну, в деревню, а тебе что? — начал закипать Сашка.

— Корову заведешь?

Сашка смолчал.

— ...Парное молочко будешь пить... Петушков по утрам слушать, цветоч­ки вместе с навозом нюхать...

— Тебе сны снятся? — спосил Сашка.

Директор черкнул что-то в заявлении, подал:

— На, отдыхай...

Сашка пошел к двери.

— Вернешься — возьму только грузчиком, — сказал ему в спину директор.

Сашка толкнул дверь и вышел к солнцу.

Старый Ходас лежал на скамейке во дворе своей хаты. Лежал лицом вниз. Кряхтел. Морщился. Возле него хлопотал Гастрит. На земле гудела паяльная лампа. В черном, огромных размеров чугуне что-то кипело.

— Ну, скоро ты там? — болезненным голосом спросил Ходас.

— Последняя заварочка, — Гастрит бросал в чугун крапиву, ромашки, лопухи, помешивал черпачком, доставал «на пробу», нюхал.

— Во прижал, проклятый, — простонал Ходас, осторожно поглаживая спину. — Как будто гвоздей кто натыкал.

— Ничего, Федос, — пообещал Гастрит. — Ты у меня сейчас молодым козликом запрыгаешь... Народная медицина! У нас в войну наш комполка ради­кулитом мучился... Чего только не делали! Ни в какую! Крюком полковник ходил... Пока я не взялся... Одну процедурку засобачил — полк потом два месяца наступал.

— Давай!

— Ша! — Гастрит еще раз понюхал варево, повесил черпак на забор, взял приготовленный чистый рушник, подошел к Ходасу, задрал на спине рубашку, оголил худую ребристую спину.

— Ну и белый же ты, Федос, — сказал удивленно. — Как попадья...

— А ты видел попадью? — спросил Ходас.

— Приходилось...

— Брешешь...

— Ша! — Гастрит расстелил рушник на его спине, принес крапивы, ромашек и лопухов. Тоже расстелил. Потом взял возле крыльца длинные кузнечные щипцы, запустил их в бурлящий чугун, ухватил что-то и достал... дымящийся кирпич. Поднес и острожно положил его на поясницу соседа.

— У-у-уй! — взвыл Ходас.

— Спокойно!

— Ой, сымай скорее! В кишках закипает!

— И должно закипать, — прижимая щипцами кирпич к пояснице, крик­нул Гастрит. — Для тебя ж стараюсь!

— У-у-уй! — еще сильнее заорал Ходас.