Белые Росы

— Скажите ему, чтоб не забивал... Я ему свою Люську за это отдам... — и протянула куклу.

Кукла закрыла большие синие глаза и тоненько пропищала:

— Ма-а-аум...

У Киселихи заблестели выцветшие глаза.

— Не надо, детонька, не надо... Играйся с ней сама... Я ему скажу... Пой­дем, детонька, пойдем... — и вывела Галюню из хаты.

Кисель резко поднялся, сел на кровати.

Вернулась Киселиха. Перекрестилась на маленькую иконку в углу, вздохнула.

— Не успею я вымолить твою душу у Бога, сынок... Жить мало осталось...

Кисель за занавеской тупо смотрел перед собой.

Киселиха подошла к порогу, долго вытаскивала из веника гибкий прут. Вытащила, прошла, отодвинула занавеску в сторону и... со всего размаху перетянула сына по плечам... Раз, другой, третий!

— Вот тебе любовь! Вот тебе золото! Вот тебе любовь! Вот тебе золо­то! — почему-то приговаривала Киселиха.

Кисель и бровью не повел. Все так же тупо смотрел перед собой.

В Васькиной хате спала кукла, спала Галюня, кажется, спала Маруся.

Освещенный белой луной, Васька сидел у окна и смотрел в тихую ночь. Грустно смотрел. Потом повернул голову и, подперев щеку рукой, стал смо­треть на спящую дочку...

Заворочалась у стенки Маруся:

— Сколько ты сидеть будешь? Иди ложись... на диван.

Васька подошел к дивану.

— Хоть бы спросил что-нибудь, — сквозь слезы сказала Маруся. — Ходит как пень...

Васька снял рубаху, присел на диван.

— Маруся, — спросил шепотом, — а если бы я тебя малость побил? Может, лучше бы было? А?

— Может, и лучше, — сразу же ответила Маруся.

Васька сжал кулак, посмотрел на него при лунном свете с одной стороны, с другой, разжал и лег...

— Завтра пойдем... — вздохнул он.

И закрыл глаза.

Утром старик поправлял покосившийся забор... Чисто выбритый, приче­санный, при парадном костюме, Васька вел по улице Галюню с куклой.

— Здоров!

— Здоровьте, деда... — сказала девочка.

— Здравствуйте, здравствуйте...

— Батя, присмотри за ней, мы разводиться пойдем... Если к обеду не раз­ведемся — покорми чем-нибудь...

— Иди, Галюнька, в хату, котику молочка дай... Иди, внученька...

Галюня ушла.

— Ты хоть говорил с ней? — спросил старик.

— Батя, не могу я отношения выяснять! — застонал Васька. — Мне стыд­но! Люди не языками должны разговаривать...

— А чем?

— Душой, — сказал Васька, — а уж если ей не получается, че языками трепаться?

— Ладно, иди... — махнул рукой старик.

— Любит она его, гада... Надо же так любить, — удивляется Васька. — Да ты не расстраивайся. Один жить не буду. Женюсь опять... Галюню только жалко...

По улице к хате старика шла почтальонша.

— Вон, — оживился Васька, — на Верке женюсь... Она все по Сашке сохнет... Ну, а я же на него малость похож... Башку в рыжий цвет выкрашу, она меня и полюбит...

— Иди, охламон...

— Не забудь покормить... — напомнил Васька и быстрым шагом прошел к своей хате.

По дороге поприветствовал почтальоншу:

— Здоров, Верка!

— Привет! — весело ответила Верка и подошла к старику.

— Дядя Федя, возьмите телеграмму. Сашка едет...

Старик выронил из рук молоток, подошел, взял телеграмму, но сразу читать не стал, а положил в карман. Спросил у Верки:

— Ну, что нового?

— А, ничего, — Верка села на скамейку перед забором, помахала перед лицом газетой. Фу, с утра и такая духота...

— Сносят нас...

— Ага...

— Почту уже носить не будешь?

— Меня в восемьдесят третье отделение берут... Вон там, за стройкой...

— Корову продали?

— Ага. С курами не знаем чего делать...

— Это проще. И большую вам дадут с маткой?

— Однокомнатную, наверно... Хватит с нас.

— И не жалко?

— И чего жалеть? Деревню? Отжила свое. Неперспективная...

Старик внимательно-внимательно смотрит на Верку.

Верка почувствовала взгляд.

— Что, дядя?

— Родить тебе надо... — вздыхает старик.

— Надо... — грустно согласилась Верка, встала и пошла по улице.

И шагали Васька с Марусей по бурному городу. Шли в нарсуд. Разводить­ся. Васька наставлял жену:

— Так и так, скажи: пьет, дома не бывает, за дочкой совсем не смотрит... Ну как с таким жить? А то, что характерами не сошлись, это только дураки сейчас говорят... Теперь за это уже не разводят... Судья скажет: бросьте, ребя­та, лапшу на уши вешать, меняйте характеры и живите дальше...

— Скажу все как есть, — твердо пообещала Маруся.

— Не ерунди! — строго сказал глава семьи. — Стыдно...

— Мне будет стыдно...

— А мне? Подумают, что за мужик такой, бабу приструнить не смог. — Вась­ка задумался. — Мне же тоже надо что-нибудь выдумать... Если скажу, что ты мои рубашки не стираешь... Ничего? А? — как за советом обратился к жене.

У здания нарсуда остановились.

— Ты думаешь, так они и поверят, что ты пьяница? — сказала Маруся.

— А куда они денутся?

И тут тень сомнения легла на Васькино чело.

— Маруся! — задумчиво сказал он. — Подожди-ка меня там, в коридо­ре... Я сейчас!

И прежде чем Маруся успела о чем-то спросить, Васька выскочил на улицу и куда-то побежал.

— Батя! — с надеждой обратился он к пожилому прохожему. — Один­надцать есть?

— Дают уже, дают... — грустно ответил прохожий.

А потом, погрустневший, медлительный, Васька вышел из маленьких дверей подвальчика. На ходу дожевывал бутерброд с селедочкой.