Белые шары, черные шары... Жду и надеюсь

Потом уже я часто думал: почему их выбор пал именно на меня? Только ли оттого, что я был образцовым студентом, отличником, и вместе с тем не занимал никаких общественных постов, не был приближен к факультетскому руководству, был, так сказать, человеком независимым, нейтральным, увлеченным только наукой, и потому моя кандидатура оказалась наиболее подходящей, наиболее выигрышной?.. Или и они угадали во мне эту готовность подчиниться, эту печать послушания, которую я носил на своем лице?.. Во всяком случае, они не ошиблись.

— Я еще подумаю, — сказал я.

— Ну вот и прекрасно, — улыбнулся мне в ответ Рытвин. — Я вижу, что вы согласны.

Странно, но до сих пор, в течение всего этого разговора, я почему-то ни разу не подумал о тебе, Таня. Профессор Левандовский существовал в моем сознании отдельно, обособленно, вроде бы даже и не связывался никак с тобой.

И лишь уже очутившись за дверью, идя по университетскому коридору, я вдруг сообразил, на что я согласился.

И вот что поразительно — мысль о тебе не только не остановила меня, не только не заставила тут же отказаться от выступления против твоего отца, а, наоборот, она как бы освободила меня от последних колебаний. Опять я боюсь, ты можешь подумать, что мной руководила ревность, желание отомстить, я ведь был отвергнут тобой, причем ты обходилась со мной довольно жестоко, ты не будешь отрицать этого, я был не нужен тебе. И все-таки вовсе не обида двигала моими поступками. Наоборот! То, что я любил тебя, то, что ты была дорога мне, и то, что, несмотря на это, я собирался, я должен был выступить против твоего отца, вдруг осветило мое намерение новым светом. Я  ш е л  н а  ж е р т в у, я жертвовал своим чувством во имя долга, во имя принципа, я не мог поступить иначе — вот о чем я теперь думал. Я прежде всего себе, самому себе причинял страдание этим выступлением, и потому я был теперь чист перед Левандовским.

Все, что произошло затем, ты уже знаешь.

Моя исповедь закончена. Какие чувства она вызовет в твоей душе? Не знаю. Но прежде чем ты будешь судить меня за малодушие и слабость, позволь еще сказать вот о чем. Меня осуждали многие. Я чувствую это осуждение до сих пор, я только делаю вид, что ничего не замечаю. Я осудил себя сам. Но я ли один виноват в том, что случилось? Разве все, кто окружал меня — и мать, и учителя, и преподаватели, — все, кто был призван меня учить и воспитывать, разве не пестовали они с усердием во мне все того же послушного, покорного мальчика?

Так отчего же теперь бросать в меня камни — я остался самим собой, я остался  п о с л у ш н ы м  м а л ь ч и к о м, только и всего. Разве они не этого добивались?

И как бы ни старался я казаться солидным, взрослым человеком, какие бы ученые звания и должности ни имел, все это мираж, иллюзия, в душе у меня по-прежнему живет все тот же послушный мальчик. Тебе, Таня, я могу в этом признаться…

Кажется, я начинаю понимать, отчего это иногда человек так склонен к исповеди, к покаянию. Исповедь приносит освобождение. По-моему, никогда еще я не ощущал такой счастливой легкости, как сейчас. Вчера, когда я зашел вечером в лабораторию к Решетникову, он посмотрел на меня удивленно. Наверно, на моем лице все было написано. Кстати, если хочешь, можешь дать прочесть это письмо Решетникову. Знаешь, мне почему-то даже хочется, чтобы Решетников прочел его.

Вот и все, милая Таня, вот и все.

Я написал сейчас «милая Таня» и вдруг почувствовал, какую радость мне доставляет сочетание этих слов. Может быть, я и послание это затеял только ради того, чтобы получить право поставить рядом эти два слова…

Будь счастлива».

ГЛАВА 9

После демарша, устроенного Новожиловым, после всех этих бурных споров, отголоски которых и теперь еще раскатывались по институтским коридорам, Решетников больше всего опасался, сумеет ли Мелентьев прижиться в лаборатории. В том, что все события, предшествовавшие появлению Петра Леонидовича в их институте, известны ему, Решетников не сомневался. Не вызовет ли его приход в лабораторию новых осложнений, нового взрыва?

Но прошло и две, и три недели после того, как Мелентьев перешагнул порог института, а все было спокойно. Мелентьев был вежлив, он умел незаметно уступить, если вдруг грозили разгореться страсти из-за дефицитного прибора или реактива. К нему быстро привыкли; казалось даже, уже трудно было представить лабораторию без его высокой, худой и сутулой фигуры. И Решетников никак не предполагал, что первое столкновение у Мелентьева возникнет не с кем-нибудь, а именно с ним, с Решетниковым.