Белые шары, черные шары...

В течение всего спора Решетников наблюдал за ней не без некоторого удивления. Как-то уже привык он к тому, что последнее время Фаина Григорьевна держалась в тени, даже робко, старалась не привлекать к себе излишнего внимания, а тут вдруг откуда только взялся этот яростный пыл, эта уверенность в своей правоте, эта неуступчивость? То ли понимала она, что сейчас здесь решается судьба лаборатории, а во многом и ее личная, Фаины Григорьевны, судьба, ее место и участь, то ли и верно так была она предана памяти Левандовского, что сама мысль о том, что он мог ошибаться и что об ошибках этих кто-то может позволить себе говорить вслух, публично, приводила ее в смятение, казалась невероятной, недопустимой. Она разнервничалась, шея ее пошла багровыми пятнами, и не узнать сейчас было в ней прежней радушной и хлопотливой хозяйки — если бы не Валя Минько, которая и на кухню сбегала, и кофе заварила, и чашки на стол поставила, так бы и остались сегодня гости без горячего кофе…

— А я не шучу. Я тоже серьезно, — сказал Лейбович.

Теперь в комнате наступила тишина, все смотрели на Лейбовича.

— А я что, рыжий? Решетникову можно взрывать основы, а мне нельзя? — сказал он. — Я тоже почитываю журналы, тоже ставлю опыты, и меня тоже иной раз посещают кое-какие мыслишки. Если допустить, что мембрана действительно играет активную роль в процессе проникновения вещества в клетку, то не кажется ли вам привлекательной мысль попытаться создать модель мембраны, искусственную мембрану? А то, что это возможно…

— Господи! — сказала Фаина Григорьевна. — Слышал бы это Василий Игнатьевич! Осуждайте меня, как хотите, ругайте самыми последними словами, но чисто по-человечески это неблагородно, некрасиво…

Казалось, снова повторялся тот давний спор за чаепитием, когда первая трещина прошла через их лабораторию, казалось, даже слова звучали почти те же самые: «человечность», «интересы науки», «память» — только тогда Решетников был лишь наблюдателем и судьей, а теперь он сам оказался в самом эпицентре столкновения, и, странно, высокие слова, произносимые Фаиной Григорьевной, на этот раз вызывали у него раздражение.

«Есть слова, которыми нельзя пользоваться слишком часто, — неожиданно подумал он. — Даже из самых добрых побуждений».

В общем-то Фаина Григорьевна лишь повторяла то, о чем так недавно размышлял он наедине с самим собой, но все равно раздражение разрасталось в его душе. Может быть, оттого и возникло это раздражение, что разве сам-то он не понимал всей сложности положения, в которое ставил теперь лабораторию? Разве сам-то он не сомневался, не мучился из-за этого? А Фаина Григорьевна словно усовестить его пытается, как мальчика, как ребенка…

Впрочем, все это не было для него неожиданностью, он был готов к этому. В душе он рассчитывал на поддержку Лейбовича, и не ошибся, так же как был убежден, что Новожилов не преминет схватиться с Фаиной Григорьевной и таким образом тоже окажется на его стороне. Но вовсе не соотношение сил заботило его сейчас — так или иначе, а решение ему придется принимать самому, и это решение он уже принял, выбор сделал. И теперь он, словно нарочно, еще раз подвергал это свое решение и этот свой выбор испытанию. Скорее, чем в словах, которые произносились сейчас и которые еще будут произнесены потом, на лабораторном семинаре, скорее в тоне, в выражении лиц, иначе говоря, в общей атмосфере, старался он уловить, почувствовать — таким ли разрушительным, как это представлялось Фаине Григорьевне, окажется для лаборатории, для их товарищества, тот шаг, который намеревался он предпринять…

Впрочем, что Фаина Григорьевна! Воспламенится, порасстраивается да и вернется к своим электродам.

Уж если перед кем и чувствовал сейчас Решетников неловкость и даже вину, так это перед Алексеем Павловичем. Как будто причинил человеку боль, а тот из деликатности, из скромности молчит, делает вид, что ничего не произошло. Терпит.

Или что-то иное таилось за молчанием Алексея Павловича? От последнего короткого разговора с ним у Решетникова осталось чувство какой-то неопределенности, — может быть, специально не торопился высказывать Алексей Павлович прямо своего мнения, может быть, рассчитывал укрыться за решением лабораторного семинара?..