Белые шары, черные шары...

Собственно, как следует поступить ему, как должен поступить на его месте любой добросовестный научный работник, Решетников знал с самого начала, как знал и то, что именно так он и поступит, но между этим «следует» и ощущением собственной моральной правоты, внутреннего права на подобный поступок он не чувствовал полного совпадения — еще не мог он преодолеть тревожного беспокойства и, пожалуй, именно здесь, сегодня, в квартирке Фаины Григорьевны, надеялся, как в прежние времена, обрести уверенность и твердость. Эта мысль о непременной необходимости гармонии между внутренним сознанием долга и моральным правом, о том, что, пожалуй, именно эта гармония и является источником душевного спокойствия, душевного здоровья, показалась ему необычайно важной, — вернее, за этой мыслью крылось нечто существенное, что надо было еще уловить, додумать, понять, но в этот момент опять раздался прерывающийся от волнения голос Фаины Григорьевны.

— У меня такое чувство, — говорила Фаина Григорьевна, — словно мы своими руками намерены разрушить то, что создавали с таким трудом, столько лет!.. Алексей Павлович, вы-то почему ничего не скажете?

Она так взывала к Алексею Павловичу, будто ему ничего не стоило выступить в роли третейского судьи и разом разрешить все противоречия, споры и разногласия. Не понимала она, что ли, что именно Алексей Павлович находился сейчас в наиболее двусмысленном и нелегком положении? Хотя бок о бок с Василием Игнатьевичем Левандовским он работал немало лет, хотя десятка два, не меньше, статей были подписаны двумя их фамилиями, все же как раз те эксперименты, о которых теперь шла речь и которые опровергал Решетников, принесли Алексею Павловичу в свое время наибольшую известность. Пожалуй, даже именно этим работам был он обязан тем, что после смерти Василия Игнатьевича стал заведующим лабораторией. Уж если даже принять чью-то сторону в споре, который никоим образом не касался его лично, для Алексея Павловича всегда было непросто, то Решетников мог себе представить, как сложно и нелегко — при его-то характере — разрубить этот узел, где сейчас так тесно переплелись и его личные интересы, и авторитет руководителя, и опасение оказаться недостаточно принципиальным, и стремление остаться верным памяти Левандовского, и угроза поставить под удар всю лабораторию, ее престиж, и нежелание — точнее невозможность — поступиться хоть в малом научной истиной… При этом лицо Алексея Павловича сохраняло выражение спокойствия, даже некоторой вялости, безучастия — словно он забыл или вовсе не думал о том, что так или иначе, а именно ему придется произнести решающее слово. Впрочем, он вполне мог не говорить ни да, ни нет, он мог сказать: «Не торопитесь, Дмитрий Павлович, видите, в лаборатории нет еще единого мнения, и все высказанные соображения нельзя сбрасывать со счета, одним словом, поработайте еще полгодика, годик, а там посмотрим… Не спешите…» Может быть, при создавшейся ситуации это и было бы самым простым и самым правильным решением?..

Но странно, Решетников, который еще две-три недели назад допускал возможность подобного решения и даже подумывал, не будет ли оно наилучшим, теперь не собирался мириться с ним. В душе Решетников уже ругал Алексея Павловича за мягкость, за нерешительность, за примиренчество, ему казалось, скажи сейчас Алексей Павлович четко и определенно: «Нет», — и ему, Решетникову, будет куда легче отстаивать свои взгляды.

Когда Фаина Григорьевна обратилась к Алексею Павловичу, тот шевельнулся в кресле и, не глядя на нее, сказал своим негромким, невыразительным голосом:

— Фаина Григорьевна, вы думаете, что выводы Дмитрия Павловича недостаточно обоснованы?

— Нет, Алексей Павлович, я этого не думаю, но…

Алексей Павлович с терпеливой вежливостью ждал, когда она закончит фразу, однако Фаина Григорьевна предпочла остановиться на этом «но».

— А вы, Петр Леонидович, тоже так не думаете?

— Мне трудно судить, — сказал Мелентьев, — но я достаточно знаю Дмитрия Павловича как крайне добросовестного экспериментатора, поэтому, разумеется, у меня нет никаких оснований сомневаться в результатах проведенных им опытов, просто мне казалось… память Василия Игнатьевича… интересы лаборатории… было бы непростительно…

— Наука не всегда считается с нашими желаниями, — сказал Алексей Павлович и, словно застеснявшись торжественной афористичности этой фразы, поторопился добавить: — Эти слова любил повторять Василий Игнатьевич. Фаина Григорьевна, вы конечно же правы, когда беспокоитесь и о судьбе лаборатории, и о памяти Василия Игнатьевича, и мы, конечно, постараемся сделать все, что в наших силах… И вы, Петр Леонидович, можете не сомневаться… Во всяком случае, я лично…

Он замолчал, сбившись, вдруг ощутив, наверно, что уходит от того главного, что хотел сказать.

— Да, наука не всегда считается с нашими желаниями. Работа Дмитрием Павловичем выполнена, работа заслуживает публикации, обсуждения — о чем же тут еще толковать?..