Белые воды

— Ты что это перекладываешь решение по перестройке третьей аглофабрики на исполком? С каких это пор горком устраняется от дел? Вроде бы не прачечную построить или канализацию починить-отремонтировать…

— Пусть исполком правит, — на то и власть! Чего опекать? — Куропавин попробовал приоткрыть чуточку «завесу». — Общее решение горкома в делах с аглофабрикой исполкому известно, так что…

— Что-то ново, не пойму! Это что же, сознательное самоустранение горкома от руководящей партийной роли? Или боязнь ответственности? — Белогостев помолчал, и его молчание предвещало мало хорошего: Куропавин это знал. — Ты вот что, дорогой секретарь, — процедил наконец тот, — самодеятельность брось. С тебя же все спросим. Будь!

Сейчас, точно бы ввинченная вихревым напором, память увела в далекое: судьба давно столкнула его с Белогостевым.

Товарищи по губкому комсомола провожали Михаила Куропавина в Москву, в Свердловский Комуниверситет. Прошел он по строгим анкетным данным без сучка и задоринки: соцпроисхождение — из рабочих, участник гражданской войны, был продотрядчиком, партиец — и это есть: первый секретарь губкома комсомола.

Пронюхали комсомольцы: на станции оказался готовый к отправке в Москву классный вагон — чуть ли не царской фамилии принадлежал в свое время, — стоял, отремонтированный, будто новехонький, зеркально-синий, слепили никелевые набалдашники поручней. Вот и поедет в нем на учебу Михаил Куропавин!

И шумные напутствия товарищей, и свежее, словно продутое майское утро, и Москва, магнитом тянувшая, — все это приятно кружило голову Куропавину. Стоял на подножке вагона в гимнастерке, с наганом в кобуре, позади проводника. Все его «движимое и недвижимое» — потертый чемоданчик, шинель; в чемодане — обмылок, полотенце, пара бязевого белья, три тощих брошюрки. Все собрала Галя. Оставлял их с Павлушкой дома. В накладном кармане гимнастерки — вызов в Комуниверситет и мандат от начальника отделения дороги: поручается сопроводить вагон в Москву, железнодорожным властям — не чинить в пути препятствий. А в ушах нет-нет и отзывались слова «бати» — секретаря губкома партии, старого подпольщика: «Учись, Михаил! Наше партийное дело за такими, как ты, — большую школу прошел. Не плошай!»

Утром другого дня очнулся от непривычного ощущения тишины: вагон стоял. Вскакивая с лавки, одним движеньем оправляя гимнастерку, нащупал наган в кобуре, ткнулся лбом в прохладное стекло, мысленно воскликнул: «Мать честная, в тупике!» Кинулся к проводнику.

— Сызрань… — пояснил тот в ответ на вопросы Куропавина. — Отцепили, в тупике вот…

Все в нем клокотало, и он бросился к выходу. Сгибаясь, нырял под вагоны, отстучав сапогами по черным смоляным шпалам, выбежал на пустынный в утренней рани перрон, к обшарпанному вокзальчику.

Начальник станции — в форме, в фуражке с красным верхом, лицо синюшное, болезненное — не поднял головы от стола, когда Куропавин вошел в тесный кабинетик.

— На каком основании отцепили вагон?

— А я не обязан отчитываться, — отозвался тот. — Отцепили, значит, надо…

— А я вам приказываю прицепить вагон!

— Нет тут вашей власти — другая губерния.

— Приказываю! — повторил Куропавин.

Тонкие губы начальника станции задергались, он качнулся к телефону на стене, повертел визгливую ручку:

— Товарищ Калистратов, прошу, — тут у меня хулиганство. Человек с оружием…

И словно бы через секунду явился плотный, крупный человек, одышливое дыхание его Куропавин, казалось, уловил сначала затылком, назвался: начальник линейного отделения милиции. Куропавин повторил свое требование — прицепить вагон к ближайшему поезду. И ровно бы соскочила какая-то невидимая защелка у блюстителя порядка: выхватив свой наган, он строго сказал:

— А ну!.. В каталажке посидишь, поймешь!

— Арестовать? Меня?! — захлебнулся Куропавин и тоже кинул руку к кобуре. — Уберите наган — хуже будет!

Сказано это было столь решительно, что тот понял: это не просто угроза — в маленьких, спрятанных глазах ворохнулось беспокойство, и он нехотя сунул наган в кобуру.

— Свяжите по селектору с начальником отделения дороги, — сказал Куропавин.

…Вагон прицепили к скорому поезду из Ташкента, — он вот-вот должен был отойти. И Куропавин, стоя в тамбуре, глядел на людей с чемоданчиками, свертками — их было человек десять, — приближавшихся к вагону. Чуть поотстав, по гравийной насыпи шел невысокий коренастый мужчина — новенький кремовый костюм, узенький в горошек галстук, в левой руке — желтый портфель, шляпа… «Нэпман! Жарко, видно, недорезанному буржую!»

Куропавин спросил:

— Кто такие?

— Делегаты на съезд профсоюзов, — ответили из толпы. — В Москву нам…

— Садитесь. Возьму. А вот того — нет!

Люди молча, смущенно поднимались в вагон, а человек с портфелем постоял, потом, повернувшись, пошел назад. Он был уже далеко, когда последний пассажир, в косоворотке и картузе, проходя мимо Куропавина, сказал:

— А зря вы так обошлись с товарищем.

— С каким товарищем? Нэпманом?

— Это ж Демьян Бедный, поэт…

Закупорило горло: «Мать честная! Пролетарского поэта в буржуи определил! Как?.. Как поправиться?..»