Белые воды

Ростом Дмитрий Николаевич невысок, непропорционально широковат в плечах; нет в нем директорского благолепия, начальственной холености, — скорее схож он с молотобойцем, годами «игравшим» непомерно тяжким молотом, а теперь надевшим вместо кузнецкой робы, брезентового передника пальто и шапку, да так и не привыкшим к этому благородному одеянию. В любую погоду, даже зимой, — пальто нараспашку, треух или шляпа сбиты к затылку. Лицо у директора завода кругловатое, открытое, большие карие глаза под короткими бровями умно-пристальные, цепкие.

Впрочем, директору Ненашеву особенно-то негде и некогда было шлифовать, обретать те заметные, определяющие иных руководителей благолепие и холеность: пришел на завод пятнадцатилетним — подручным в цех рафинации, вечерами ходил в школу, кончил рабфак, после уже тридцатилетним «переростком» одолел металлургический техникум — вот и все образование, доставшееся ему «со стороны». Однако наука, прогресс вздымались по крутой в тридцатые годы, за ними надо было поспевать, и с бергальским упорством Дмитрий Николаевич догрызал новшества ночами и в те редкие паузы рабочего дня, который у него, как он шутил, «нормирован»: восемь часов до обеда и восемь — после обеда. И кабинет его на втором этаже заводоуправления являл собой пример не строгости и порядка — напоминал скорее комнату проектанта-фантаста: на столах — чертежи, одни в рулонах, другие развернуты, книжки с бумажными закладками лежат везде — на подоконниках, креслах, стульях. Потому, когда в директорском кабинете собиралось совещание, первым делом участники включались в аврал: складывали книги в стопки, убирали и расставляли по углам чертежи и, лишь освободив места на стульях, за столом, начинали совещание.

Рабочие о Ненашеве судили по-своему: «Родился ить паря тут, с мальства на заводе, клешшами не оторвешь от свинцового-от делу. Хозяин — и вся».

Теперь же, за месяцы войны, Ненашев и вовсе не уходил с завода домой, да и спал ли? Сдавалось, что неделями не показывался он в «аэроплане», директорском коттедже на Вокзальной. Прикорнет в кабинете, хватит, как истинный бергал, обжигаясь, вприкуску чаю — и опять по участкам, в горком партии, в исполком, к разным смежникам: совещаться, заседать, нажимать и выколачивать. Может, в «аэроплан» не заглядывал и потому, что пусто там было: замужняя дочь Ненашева жила в Усть-Меднокаменске, сын-студент взят в армию, жену, хоть и не военнообязанную, фельдшера-белобилетника, все равно призвали, и она тоже редко вырывалась домой из госпиталя, куда везли и везли раненых.

Был первый час ночи, когда директор завода объявился в ватержакетном цехе, подкатив прямо к нему на пролетке. Как раз в этот вечер выпал тот редкостный случай, когда Ненашев уехал с завода по настоянию жены — она отпросилась домой, чтобы постирать, прибраться. Однако переночевать дома, а не в кабинете, на продавленном дерматиновом диване, Ненашеву не удалось: заводской диспетчер позвонил — вагоны с коксом, как надеялись, не придут, дорога из Кузбасса забита эшелонами, на угольном складе кокс подчищают «под метлу».

2

Ненашев объявился в ватержакетном цехе, как обычно, в распахнутом пальто, со сбитой на затылок шапкой; в таком его виде ничего неожиданного и необычайного не было, напротив, к подобной «вольности» давно привыкли, однако фурмовой Иван Митюрин, каланчеподобный, словно бы выпарившийся, худющий, ожидавший возле разливочного котла, когда подадут мульду, увидев директора в отсветах истекавшего в желоб штейна, ткнул рукой грязную марлевую маску, вертанул длинной шеей и приглушенно выдохнул:

— Хозяин!..

Ненашев был по ту сторону горновой площадки — один, без «свиты». Делал же он частенько иначе: шел на участок, в цех да, если предстояло в чем-то разобраться, разрешить конфликт, прихватывал причастных к делу работников из отделов, служб, других цехов и на месте «вершил суд правый». Вот в этом, быть может поначалу не отмеченном факте, что рядом с директором не было ни одной души, и сказалась непривычность и даже тревожность, которая после исподволь, неприметно вошла к Федору Пантелеевичу. Громыхая по рельсу «воздушки», подкатывала чугунная, в налепях металла мульда, и Федор Пантелеевич, махнув рукавицей, давайте, мол, займитесь заливкой свинца, пошел, огибая горновую площадку, навстречу директору. Ворчливое, будто недовольное гудение печи, многократно отражаясь в железных прокопченных переплетах цеха, сливалось в устойчивый гул, на который накладывались громыхание по рельсам мульды и огненно-вихревой рев пробитой летки. К этому Федор Пантелеевич привык, не обращал внимания, да и появление директора не было в общем-то редкостным и не могло встревожить, но все же он подумал: «Чего ему не спится в полуношье?» И, нетерпеливо сдвинув марлевую маску под подбородок, вдохнул сернисто-угольную гарь, от которой сразу запершило в горле.