Белый Бим Черное ухо

Кондрат удивительно близко принимает к сердцу погоду. В ненастье он всегда злой и молчаливый, а когда ясно, он веселый, и тогда любит петь песни. Так вот, этого самого Кондрата Туманов прогнал из отряда со словами:

– Два дня чтоб мои глаза тебя не видали, а уши не слыхали.

– Ну, Тихон Петрович! – мрачно взывал Кондрат и показывал пальцем в хмурое небо. – Видишь?

– Пашем же. Не стоим.

– Так я на пересмене.

– Читай, чертова голова, Алеша вот читает, и ты читай.

– Я в такую муть и читать не могу.

– А ругаться можешь? Да что я с тобой тут нюни развожу! Иди. Уходи с глаз на два дня. – И на полном серьезе заключил: – Воспитывать я тебя должен. Два дня тебе наказание.

– Ну, не буду.

– Два дня. А там посмотрим. – Туманов был неумолим.

Алеша тогда видел, как Кондрат медленно пошел от будки, широкоплечий, чуть сутуловатый, могучий коротыш. Шел, шел и сел в борозду своей загонки, которую он должен был пахать в ночную смену. Сел и сидит метрах в двухстах от будки. Алеша уехал за горизонт, и уже приехал обратно, а Кондрат сидит. Уже повариха выбросила платок на шесте и помахивала им, как у голубятни, а Кондрат все на том же месте и в том же положении. Начали обедать.

– Сидит, – сказал Алеша.

– Сидит, – подтвердил Туманов.

Ели молча. Неожиданно Туманов бросил ложку на стол и с сердцем выпалил:

– Хоть отошел бы подальше! Иди, – обратился он к Алеше, – позови его.

Алеша подошел к Кондрату. Тот ковырял пласт сухой будылиной так старательно, что казалось, более срочной и серьезной работы нет и не может быть.

– Велел звать. Иди, – пригласил Алеша.

– Через два дня приду как часы. Приду воспитанный, как из детского дома, – неудачно пытался отшутиться Кондрат.

– А ты не рыпайся, Кондрат. Он же хочет, чтобы ты не только передовиком был, а еще и…

– Святым? – поспешно спросил Кондрат, перебивая.

– Нет. Хорошим человеком.

– Все хорошие человеки не ругаются? Радуются слякоти? Они что, Тургенева читают? И когда на душе муторно, то улыбаются и ласково так говорят: «Матерь ты моя божия!»?

По полю прогудел бас Туманова:

– Кондра-а-ат! – И он махнул рукой.

Кондрат, будто бы нехотя, встал и подошел к будке. Туманов был вне себя:

– Или уходи сейчас же, немедленно, или… садись обедать!

– Ни то и ни другое! – уныло сказал Кондрат. – Объявляю голодовку на два дня. Сам себе, за свои выражения. А уходить мне невозможно: все обдумал.

– Это почему же невозможно? – спросил Туманов. – Значит, не подчиняешься?

– Подчиняюсь. Лучше два дня есть не буду, но в деревню не пойду. Почему? Очень просто. Позавчера был дома, ходил в баню, менял белье. Если я, допустим, нынче же приду на два дня, то куда я дену глаза? Брехать, что трактор сломался? Извиняюсь! – Кондрат ткнул себя в грудь большим пальцем. – Извиняюсь! – Потом стащил ушанку, смял ее в обеих руках и произнес печально: – Совесть не позволяет. Не пойду. Хочешь – два дня в борозде просижу, как призрак, хочешь – два дня есть не буду, как верблюд.

Последние слова Кондрат сказал с такой искренностью, что стало ясно: он сам вполне серьезно продумал наказание. Так показалось тогда Алеше.

Но Туманов, видимо, понял это по-своему. Ему подумалось, что Кондрат хитрит: пусть, дескать, смотрит бригадир на несчастного тракториста в борозде или пусть чувствует, что рядом живет голодающий человек, у которого никогда не бывает плохой выработки и плохого качества. И он сказал так:

– Чтобы я два дня смотрел на твою корявую фигуру в борозде?! Чтобы я морил голодом человека два дня?! Хочешь, чтобы я в буржуазную идеологию перекинулся – морить человека?! Не быть тому! Давай честное слово, что не будешь выражаться.

– Даю, – не задумываясь ответил Кондрат и протянул руку Туманову.

Тот чуть подумал, но все-таки взял руку и обратился к Алеше:

– Накрой.

Алеша положил свою руку на потрескавшиеся пальцы трактористов, что и означало – честное слово дано при свидетеле.

Обед уже остыл, но все ели с аппетитом. Кондрат мрачно и лаконично рассуждал, энергично пережевывая пищу:

– Конечно. Черным словом – нехорошо. А что сделаешь? Вся наша деревня такая. И батя, покойник, не тем помянуть, к каждому слову прибавлял. И все так. И ребятишки за ними. Вот и привыкают. Такая уж наша деревня – на всю округу. Про нас так и говорят: «Уторком с матерком, вечерком с матерком, а в обед со молитовкою». Вот она какая петрушка получается.

Вечером того же дня, на смене, Алеша спросил:

– А ты на Туманова обиделся?

– Ни на каплю. За что на него? Он бригадир. Нас если распустить, так мы и будку вверх колесами перевернем. Видишь ты, какой «хулиган»! – Он сграбастал Алешу в железный зажим своих рук и предложил, дыша в лицо: – Давай поборемся.

Алеша заметил, что у Кондрата голубые-голубые глаза, открытые и чистые. Весь он в них. Бороться они не стали – Кондрат увидел солнце и заулыбался. Оно растолкало над горизонтом облака и внимательно посмотрело на одинокую будку на колесах и на двух парней…

Осень. Степь. Будка. Солнце. И чернозем. И веселый Кондрат рядом с Алешей. То было в прошлом году, а кажется – вчера.