Белый Бим Черное ухо

– «План, план»… Заладили, как сороки на суку. Ты, Митроха, смотри за этим – на то ты и партейный, значит. Если план подходялый для колхоза и государства, то делай, а если неподходялый – плюнь! Аль напиши им туда. – Дед махнул рукой вверх: туда, куда, по его мнению, следовало писать. – Право слово, верно говорю, – обращался он уже ко мне. – Мне и то доходит, а вы должны душой болеть. Ишь ты! Вдоль-поперек, вдоль-поперек!

– Андрей Петрович, – сказал я, – пока нет узкорядных сеялок, надо сеять перекрестно… Урожай надо повышать.

Он посмотрел в пол и тут же согласился:

– Пожалуй, так. А насчет узкорядных напишите туда… Блинков-то поели? – по-стариковски перешел он вдруг на другую тему.

– Сыты, папаша.

– Блинки – это хорошо. После них человек делается прочный, тугой. Ходит себе день-деньской, до самого вечера… Ну, идите. Торопитесь, неугомонные, торопитесь! – И он, покряхтывая, направился в хату, но в дверях сеней повернулся к нам и сказал: – Митроха! Денька через два, а может, и завтра, дождик должон быть. Налегай на сев-то.

– Вот тебе на! Гляну на барометр, – забеспокоился Митрофан Андреевич. Он ушел в хату и тут же вернулся. – Давление падает.

– Ты на свою машинку смотри не смотри, а на днях дождю быть, – сказал Андрей Петрович.

– Как же это вы, Андрей Петрович, узнаете об изменении погоды? – спросил я.

– Э-э, детка! Давно уж я живу-то. По всем приметам узнаю. Ласточка идет низом, значит – мошка летит низом. Это – раз. (Он загнул костлявый палец.) Курица обирается носиком – перо мажет жиром. Это – два. (Он загнул еще один палец.) У курицы, значит, шишка такая над хвостом – жировая… Свинья тоже чует: тело у нее зудит, чешется она, солому в зубах таскает. Животная, она чувствует. И человек чувствует. Только иной замечает, а иному наплевать… И в сон ни с того ни с сего клонит, и если, по старости, кости ноют, и волос на голове не такой делается, и спина – того…

Андрей Петрович загнул уже несколько пальцев, а Митрофан Андреевич нетерпеливо посматривал на меня и будто говорил глазами: «Разошелся папаша, а времени у нас нет». Однако вслух он, обращаясь ко мне, заметил:

– Точно узнает папаша: живой барометр.

– И лебеда тоже вот хорошая примета, – продолжал загибать пальцы Андрей Петрович. – Как с низу листочков слезки пойдут, так и смотри другие приметы. Если все приметы сходятся, то уж хочешь не хочешь, а дождю быть… Примет этих много, детка. Много. – И он ушел в сени, так и не разогнувши пальцев, будто еще вспоминал приметы и собирался отсчитывать их на пальцах. Из сеней все еще слышался голос старика: – Дым, примерно, низом стелется, в трубу плохо тянет – тоже к дождику. Солнышко в тучи садится – жди мокрости. Много примет. Много. И все правильные.

Мы сошли с крыльца.

– Теперь минут на десять завернем во двор. Могут оказаться отставшие, надо их подтолкнуть, – сказал Митрофан Андреевич и ускорил шаг. – Громадный опыт у папаши, – продолжал он на ходу. – Интересно, почему ученые метеорологи не дадут научных объяснений народным приметам? Люди тысячи лет примечали: не можем же мы выбросить эти наблюдения.

– Практически мы их и не выбрасываем, но объяснить, конечно, надо бы метеорологам, – согласился я.

Войдя в ворота бригадного двора, мы увидели двух колхозников. Один из них, Витя-гармонист, осматривал колесо, а второй, тот самый Прокофий Иванович, запрягал лошадей. Митрофан Андреевич как-то сразу помрачнел и направился прямо к ним.

– До десяти стоять будете? – спросил он строго.

Витя-гармонист – с пышным чубом, в клетчатой кепке, заброшенной на затылок так, что, казалось, вот-вот она упадет, – ухватил рукой обод колеса брички и потряс его.

– Обратите внимание, Митрофан Андреевич: рассохлось. Разваливается. Виляет по дороге восьмеркой. Не колесо, а вальс «Разбитая жизнь». Не по моей вине задержался – ищу колесо.

– А почему допустил до этого? Ты ездовой. Разве раньше не видел, что колесо надо перешиновать? Тебе что: няньку на бричку надо?

Митрофан Андреевич засыпал Витьку вопросами так, что тот не сумел ничего ответить и стоял, вытаращив свои большие голубые глаза, будто недоумевал и собирался сказать: «А ведь и правда – я виноват! Как же это я так?» Но он ничего не сказал в оправдание, а только привел широкую кепку в надлежащее положение и спросил:

– Ну, а сегодня-то как же?

– Сегодня получишь штраф в один трудодень за халатное отношение к колхозному имуществу. Третий раз уже тебе замечаю, теперь придется штрафовать. Колесо возьмешь новое. Отправишься немедленно в поле. Завезешь в кузницу старое колесо… Эх, ты! «Разбитая жизнь»!

– Ну, во-от! Скорей уж и штраф. Безо всякого подхода. Я человек старательный, а ко мне безо всякого убеждения. Возражаю.

– Уже третий случай с тобой. Хватит. Убеждал, убеждал, а ты теперь и с колесом допустил. То постромку потерял, то на «Разбитой жизни» ездишь.

Витя немного подумал и сказал:

– Исправлюсь. Клянусь инструментом! – И он постучал по ящику с баяном, который стоял в передке брички.

Митрофан Андреевич посмотрел на баян, потом на Витьку, брови его вздрогнули, и в глазах появилась чуть заметная улыбка.