Белый Бим Черное ухо

Он безнадежно махнул рукой, взял краюшку и снова принялся жевать. На левой ладони он держал разостланную тряпицу, в правой руке – краюшку хлеба; откусывая хлеб, он чуть наклонялся к тряпице, собирая крошки. Делал он все это так, как делают дети, когда едят халву. Ел и молчал.

Я тоже ел и посматривал на собеседника. С виду он был спокойным, неторопливым. В меру широкий нос, небольшая, но плотная борода как нельзя лучше подходили к могучим плечам. Глаз его не было видно под густыми сдвинутыми бровями; он казался суровым. Ему можно было дать лет пятьдесят пять.

– А давно купил лошадь-то? – спросил, я.

– В двадцать шестом году. Жеребеночком, говорю, купил. Четыре года ей теперь.

– А до этого были лошади?

– Не было. При Советской власти нажил, при Советской власти и… прожил.

Закусывать мы кончили одновременно. У меня остался кусочек хлеба, и я по привычке бросил его недалеко от себя. А мой собеседник стряхнул крошки с тряпицы на ладонь, проводил их в рот и недружелюбно заговорил:

– Я так думаю: не пройдет коллективизация.

– Это почему же? – спрашиваю.

– Ты, вишь, кусок бросил, а надо… крохи беречь. Когда я подметаю ток, то, может, на такой кусок и намету всего-навсего. А ты выбросил.

По тому, как он неожиданно перешел на «ты», я понял, что потерял его уважение.

– Ну, крошки-то не экономия, – пытался я оправдаться.

– Не постой за кроху – и всего ломтя не станет. Слыхал такую пословицу?

Мне нечего было возразить, и я только сказал:

– Конечно. Да.

– То-то вот и оно. И в колхозе так может получиться: один будет по зернышку собирать, а другой кусками выбрасывать. – Он немного помолчал и продолжал: – Опять же эти самые трудодни. Как это так?

– Ну, будут записывать, а потом распределять – кто сколько заработал.

– Здорово! – ухмыльнулся он. – Здорово: год работай, а там… Нет, ты мне дай квитанцию такую: проработал, дескать, день. И чтобы печать была.

Спорить я не стал, потому что и сам еще не знал, что лучше – просто записывать или давать квитанцию с печатью. А до трудовых книжек мы еще не додумались.

– И лошади, скажем, тоже… На моей вчера же работал Илюха Козодой. Всю в мыле пригнал. Ну, как это так? – спрашивал он не то у себя самого, не то у кого-то отсутствующего, но только ко мне этот вопрос не относился: он просто не считал меня лицом компетентным, видел во мне юнца со школьной скамьи. Однако я спросил прямо:

– Не верите в колхоз?

Он пристально посмотрел на меня. Подумал. Потом уж ответил совсем мягким тоном, не похожим на недавний:

– Как тебе сказать? Не то чтобы не верю, а сумлеваюсь. – Он наклонил голову в задумчивости. – Оно ведь на всю жизнь. А как все получится – неизвестно. Сумлеваюсь.

Так, с наклоненной головой, он посидел еще немного и неожиданно сказал:

– Пойду.

– Домой?

– Домой.

– А на утреннюю зорьку не хотите остаться?

– Хватит: четырех убил.

Так же неторопливо он собрался, перемотав портянки, и сказал: – Прощевайте!

– Как же звать-то? А то просидели вечер, а…

– Митричем зовут, – ответил он уже на ходу.

– До свиданья!

Его чуть-чуть сутуловатая спина медленно потонула в темноте.

Где-то далеко прогоготал гусь. Костер затухал. Звезды стали еще ярче, и Млечный Путь перекинулся торжественным мостом через весь мир. В ушах прозвучало: «Сумлеваюсь… Не то чтобы не верю, а сумлеваюсь…» Именно тогда я и почувствовал остро, по-настоящему: началось новое, большое, началась борьба за нового человека. Почувствовал, несмотря на свою молодость.

Я разгреб остатки костра, подмел то место ветками сушняка, постелил сухой прошлогодней травы и улегся спать. Но уснуть сразу не удалось. Какая-то неловкость оставалась внутри от знакомства с Митричем, но что это такое – сразу не мог сообразить. И вдруг понял! Встал, отыскал со спичками тот, брошенный кусочек хлеба, подул на него со всех сторон и положил в сумку.

Было мне в то время двадцать пять лет.

Колхоз «Заря» в Лисоватом входил в мой агрономический участок. Там я и поселился.

Однажды при встрече спрашиваю у председателя Лисоватского сельсовета Сучкова:

– Виктор Филатьевич! Какое ваше мнение о Митриче?

– Коршунков?

– Василь Митрич. Та-ак! А что? – спросил он еще раз и, как показалось, посмотрел на меня подозрительно.

– Знакомый.

– Контра чистая ваш Митрич. – И с откровенной неприязнью осмотрел меня с головы до ног. Он сдвинул широкую кепку на затылок, засунул обе ладони за узкий кожаный поясок и пояснил: – Во всех мероприятиях контра.

– Кулак?

– Если бы кулак – раскулачили бы. Не придерешься. А контра.

– Объясните поподробнее, – попросил я.

– Поживешь, молодой человек, – может, и увидишь. Зря с ним связался. «Знакомый»! – ухмыльнулся он, сдвинув губы на одну сторону.

По официальному тону председателя и по иронической улыбке можно было легко почувствовать, что неприязнь к Митричу в какой-то степени перешла и на меня. Сучков ушел, даже не попрощавшись.