Белый Бурхан

Дунул на огонь, дождался, когда глаза привыкнут и лунный квадрат окна выявит себя на плетеной из бросового тряпья дорожке. Постоял, почесываясь и, зевая, сбросил стоптанные валенки, босым пробрался к лежанке, подкатился под горячий бок Аграфены, упал навзничь, глаза прикрыв. Но хоть и опалил их малость чистым лунным светом, все равно плывут коричнево-красные буквицы писанки: «Паше таво Митьяна про Беловодию-страну Аким-стригун брешет. Речные бреги ее, грит, срамным чистым сахаром посыпаны, купецким. Лизнешь оный языком — сладко, а душе праведной — грех велик есть…»

— Я б лизнул! — вздохнул Капсим, оттаскивая от головы Аграфены большую часть подушки. — Опробовал бы вволю дармового добра! Грех малый, ежли от утробы плотской идет, отмолить его можно…

А только врет все Аким-стригун! Не бывает и быть не может на свете дармового добра! Разве что в сказках. Так сказки-то все — брехня чистая, ребятню малую тешить. А в яви-то все надобно своими руками да горбом добывать… Эх, Беловодия-страна… Выдумали тебя нечестивые люди для совращения человеков с праведного пути! А праведный путь — жизнь, политая слезами и потом…

— Что? — встрепенулась жена, услышав его бормотанье.

— Проехали уже мимо. Спи.

Опять тот же сахар взять. Коль он не купецкий — головами и не фабричный — в ломаном куске, какой в нем грех? Божья благодать! Выходит, и тот, на берегу главной реки Беловодии наложенный, тож, получается, не греховный?

Закачал сон Капсима, придавил его бормоту, только губы теперь одни и шевелились в темноте.

В гиблой нищете жил Капсим. И никого в том не винил — ни себя, ни бога. Одна Аграфена, пожалуй, и виной — таскает каждый год по ребенку, удержу нет никакого! А каждый рот в его семье теперь по нужде лишний.

Вот соседа Капсима взять — Панфила Говоркова. Детей у него тоже полные лавки, а не бедствует. А ведь их деды-прадеды вместе притопали в эти места, с одинаковыми котомками за плечами, с одними палками-посохами в руках, с одной верой в душе и с одинаковыми медными иконками за пазухами. А вот у Панфила теперь скота полон двор и сундуки от разного добра ломятся, а у Капсима — вошь на аркане да блоха на цепи! От чего бы это все? С какой такой благодати и с какого такого греха смертного разошлись-то? Одна отличка у них теперь: Капсим — глухой нетовец, а Панфил — строгий.[153] Одну закавыку во всем этом, пожалуй, и можно сыскать: ходил отец Панфила Фокей в страну Синегорию, что в Опоньском царстве, но с половины пути возвернулся с малым фартом где-то в горах у Байкала-озера золотишка намыл. С того и зажил припеваючи, все добро свое Панфилу, как старшему в семье, оставив.

Панфил еще парнем был, а уже любил, когда его навеличивали Панфилом Фокеевичем. Потом круто взялся за хозяйство, шиш с маслом остальным братьям да сестрам показав. И женился вскорости складно, взяв единственную дочку калашника Петракея Гольцова — Ольгу. А Петракей в свое время знатным ковалем был, к тому же — единственным на многие десятки верст окрест. Так и прилепилось все одно к одному!

А Капсим — что? Дед и отец были голью голь и сын женился на голи перекатной, сироте горемычной, у которой отец за смертоубийство на каторге сгнил. Вот и вышло: у Панфила — полтина к полтине, у Капсима — дыра к дыре…

До первых петухов встал Капсим. Пошарил рукой по подушке — нет жены. Плошки-горшки перебирать ушла, чтобы муж на зорьке не приголубил, не заставил всю зиму и лето десятое брюхо таскать… Потянулся Капсим всласть и сон отлетел, будто его и не было. А без сна да без жены чего под дерюгой маяться? Встал, берестяную писанку свою перечел, сызнова за дедовскую иконку сунул. Не до письма, забавы глупой! День пришел, свои заботы привел!

— Жевануть дай чего! — крикнул жене, влезая в настывшие у порога валенки. — По делам идти надобно.

— Какие такие дела у тебя сыскались ни свет ни заря? — зевнула жена. Лежал бы…

— Належусь еще, зима долгая. К Акиму схожу, звал вечор…

— Телепень он, твой Аким! И баба его Дуська — гулена!

— Твое дело, что ли?

Отсопелся Капсим, шапчонку надел, на двор сходил по малому делу, вернулся, сел за стол, кинув на скобленый и еще горячий от кипятка стол мосластые кулаки. Призадумался о житейском, утонул в заботах, и ночное сказочное ушло, будто его ветром выдуло…

Аким сказывал, что на пароме через Катунь, когда помогал Панфилу скотину на ярмарку гнать, знакомых мужиков видел, пешком в Беловодию втроем шли. И имена назвал: Родион, Фрол и Кузьма. Хотел и сам с ними увязаться, Панфил отсоветовал… Зря послушал! Капсиму бы не отсоветовал! Так бы в их ряд и пристроился! Да беда, что нельзя — хвост пушистый некуда девать… Девять на шее, не считая жены! И нужда проклятущая… Кому ее сбыть, как от нее, постылой, отвалиться? А вот Акиму чего на Дуську свою, гулену, глаза пялить? Все едино ведь не укараулишь бабу!.. Вот и зашагал бы с мужиками в Беловодию! Эка беда — ноги поколотить…

Люто гремела пустыми горшками Аграфена, будто варева там у нее на всю деревню! Картошка ведь одна да брюква — чего вымудривать-то?