Белый Бурхан(Повесть)

Когда бубен был готов, он встал, окропил поданной в горшке водой огонь, бубен, вход в юрту и лежащего тут же больного.

Затем быстро оделся в маньяк — сшитую из кож, вверх шерстью, одежду, увешанную разноцветными лентами, жгутами из тряпичных змей, монетами, бубенчиками, колокольцами — песни девяти дочерей доброго бога Ульгеня — и различными другими украшениями, от которых маньяк был тяжел и громоздок.

Одел порук — шапку — взял бубен и, ударяя в него, начал петь речитативом грустную мелодию, качаясь из стороны в сторону, плавно приплясывая и повертываясь на одном месте. Сначала он пел нерешительным и неровным голосом, но потом голос его все более креп, и звуки мелодии неслись уже увереннее и громче, исчезая и перекатываясь в горах певучим эхом.

Вызывая злых духов, шаман по временам останавливался и бросал в огонь щепотку зеленого листового табака, произнося глухо и таинственно:

— Ок-пуруй!.. Ок-пуруй!..[3]

И все присутствующие подмахивали к себе табачный дым и тоже восклицали:

— Ок-пуруй! Ок-пуруй!

Шаман все более и более увлекался священнодействием, приходил в экстаз. Его голос то звучал громко, грозно, то переходил в тихие рыдания, то, замирая, умолкал. Шаман как будто к чему-то долго и напряженно прислушивался, но вскоре бубен снова громко, оглушающе звучал, и снова раздавались дикие заклинания шамана, который сам становился грозным и вызывающе кричал на всесильного бога.

Быстро кружась на одном месте, с воем прыгая из стороны в сторону, сильно ударяя в бубен, шаман все глубже погружался в преисподнюю, все ближе подходил к железным воротам страшного Эрлика.

Но вот кам стих и беззвучными жестами стал показывать, что духи, по вызову его, стали собираться. Сначала они толпами носились у юрты, потом проникли внутрь ее и стали издавать глухие крики.

В юрте послышалось стрекотанье, печальный клик кукушки, сороки, мелодичное курлыканье журавля и зловещий клекот ворона, уханье филина и хохот совы. Раздалось змеиное шипенье и свист крыльев невидимой огромной птицы. В жутком оцепенении сидели гости и слышали, как неслись эти звуки из всех углов юрты, из-за больного, снаружи и из под лежащих в углу юрты седел…

Наконец Пустелянга перешел к пению молитв. Напев суровый и торжественный сменялся грустной мольбой, жалобой отчаяния и безнадежности.

Пустелянга камлал Ак-Иаику, белому духу, посреднику между человеком и Ульгенем, и четко выговаривал слова священной мистерии:

— О, Ак-Иаик, опоясанный золотой лентой небесной радуги! Ты, громовержец, в осенние дни, в подсолнечном пространстве бросаешь молнии, которые в твоих руках, как пламенная плеть! Ты крылатый, как дракон! Бег твой — бег небесной быстроты! Подножие твое — облачные обвалы! Творец людей, живущих в кошемных юртах! Создатель скота, который по твоему повелению стоит на своих пастбищах! Ты, ездящий на бурых конях, гривы и хвосты которых обхватывают всю землю! Кнут твой — черная выдра, подхвостник твоей лошади — серая выдра! Ты, лежащий на отвесной скале! Ты, украшающийся красным сукном и одевающийся черным бархатом! Ты, отдыхающий в тени белой березы с золотыми и серебряными листьями, слушай меня!.. Отгони духов, мучащих Сутын-Кая! Отгони… Ок-пуруй, Ок-пуруй!

Темя синих гор — твое место. В синем небе тебе слышен зов.

Темя белых гор — твое место. В белом небе тебе слышен зов. Ок-пуруй, Ок-пуруй!..

Присутствующие сидели, не шелохнувшись. Некоторые лежали вниз лицом и трепетали, охваченные страхом.

Только один Чет, сидя около упавшего ниц Айнтая, смело смотрел на кружащегося шамана, и насмешливый огонек играл в его темных глазах.

Вдруг шаман, остановив свои завывания, приказал вести жертву.

Все вышли из юрты к коновязи, где стояла чубарая лошадь Сутын-Кая.

На востоке загорелось утро, и Чубарый красивыми черными глазами своими косился на росистые луга…

При виде лошади Санаш, 18-ми летний сын Сутын-Кая, завыл и сказал Пустелянге:

— Не надо колоть!.. Эй, не надо!..

Но шаман не слушал юношу, он продолжал читать мистерию, обещая Ак-Иаику кровавую жертву.

Санаш бросился к старикам и заплакал громче:

— Эй, не надо колоть Чубарку!.. Это мой последний конь… на чем я буду ездить по горам?.. Эй, не надо колоть!..

Но старики тоже сурово молились и не слыхали просьб Санаша. Зато Чет, вспыхнув весь, с злой насмешкой громко сказал Санашу:

— Если б я был твоим отцом, я не дал бы резать коня, я бы выгнал кама и лучше бы выздоровел тогда!..

Пустелянга побурел от злости и оглянулся на Чета. Но, встретив его уничтожающий взгляд, невольно опустил глаза и прошептал:

— У, — как смотрит, шайтан!.. Ок-пуруй!..

Лошадь ввели на лужайку. Завязали ей тряпкой глаза и к каждой ноге привязали по веревке.

За веревки взялись алтайцы, человек по шесть за каждую, и шаман сделал знак.

Четыре веревки разом натянулись в разные стороны, ноги у коня хрустнули и вывихнулись из суставов в четыре разные стороны.

Чубарый упал на брюхо и, жалобно заржав, забился в судорогах.

Навзрыд заплакал Санаш.