Белый бушлат

Правда, я видел, как экзекуции подвергались и белые, ибо, какой бы цвет кожи ни был у моих товарищей, надо всеми тяготела угроза той же кары. И все же в нас всегда живет какая-то надежда, заставляющая даже в самом униженном положении ловить малейшую возможность самообмана и считать себя в чем-то выше других, которых мы считаем на ступень ниже себя.

«Бедняга Розовая Вода, — продолжал я свои размышления, — несчастный мулат. Да ниспошлет тебе небо избавление от унижений!».

Для того чтобы читателю стало вполне понятно дальнейшее, мне надо будет вернуться к тому, о чем я уже говорил, а именно, что при всяком повороте оверштаг каждый матрос на военном корабле имеет определенное место, к которому он приписан. Какое именно место, это должен сообщить ему старший офицер, и как только раздается команда приготовиться к повороту оверштаг или повороту через фордевинд, долг каждого матроса — немедленно оказаться на своем посту. Но когда я впервые прибыл на фрегат, среди различных номеров и постов, которые определил мне старший офицер, он забыл уведомить меня, где мне надлежит находиться в этих именно случаях, и вплоть до ныне описываемого момента я не подозревал, что при поворотах должен выполнять какую-то определенную работу. Что касается прочих матросов, то у меня создалось впечатление, будто они хватаются за первую попавшуюся снасть, как это делается в подобных случаях на купеческих судах. И в самом деле, как я потом выяснил, состояние дисциплины на корабле было таково, — хотя бы в этом отношении, — что весьма немногие смогли бы определенно сказать, где их место при поворотах оверштаг и через фордевинд.

— Команде к повороту оверштаг приготовиться! — таково было объявление, сделанное боцманматами у люков на следующее утро после расправы с Розовой Водой. Только что пробило восемь склянок — полдень, и спрыгнув со своего белого бушлата, который я постелил между двумя пушками, чтобы соснуть на батарейной палубе, я бегом поднялся по трапу и, как обычно, ухватился за грота-брас, за который уже держалась пятьюдесятью руками цепочка матросов, потоком устремившаяся по палубе к носу. Едва в рупор была подана команда: «Грот-марсель перекинуть», я потянул за этот брас с такой готовностью и силой, что, по-моему, участие мое при производстве поворота заслуживало по меньшей мере благодарности и серебряного жбана в подарок от Конгресса.

Но что-то наверху заело в тот момент когда брасопили реи; возник некий туман, и с гневно нахмуренным челом капитан Кларет подошел выяснить, кто был в нем повинен. Оказалось, что некому было отдать грота-топенант с подветренной стороны. Но кто-то из матросов отдал наконец снасть, и реи, уже ничем не задерживаемые, повернулись.

Когда последний конец был сложен в бухту, командир пожелал узнать у старшего офицера, кто должен был стоять на подветренном, тогда правом грота-топенанте. Не скрывая раздражения, старший офицер послал кадета за корабельным расписанием и, просмотрев его, обнаружил, что против данного поста вписано мое имя.

Я в это время находился внизу, на батарейной палубе, и ничего о том, что творилось, не подозревал; но уже через несколько мгновений боцманматы выкрикивали мое имя у всех люков и вдоль всех трех палуб. В первый раз приходилось мне слышать, как его повторяют вплоть до самых отдаленных уголков корабля, и прекрасно понимая по примеру других, что это может означать, я почувствовал, что комок застревает у меня в горле, и поспешил спросить Флюта, боцманмата у носового люка, с чего это меня вызывают.

— Командир судить тебя будет, — ответил он, — верно, выпорют.

— А за что?

— Господи! Ты что? Мелом лицо вымазал?

— Нет. Зачем меня вызывают? — повторил я вопрос.

Но в этот момент имя мое с громоподобной силой выкрикнул другой боцманмат, и Флют велел мне поторапливаться, намекнув, что скоро я пойму, на что я понадобился командиру.

Я проглотил комок, подступивший к горлу, когда поднялся на верхнюю палубу, на мгновение замер на месте, а затем в полном неведении того, в чем меня могут обвинить, направился на грозное судилище.

В тот момент, как я поравнялся со входным трапом, я заметил, что старшины-рулевые налаживают решетчатый люк. Боцман уже держал наготове зеленый мешок с кошками, а начальник полиции только и ждал, чтобы снять с наказуемого рубаху.

Опять я судорожно проглотил душивший меня комок и оказался перед капитаном Кларетом. Его покрасневшее лицо явно свидетельствовало о дурном расположении духа. Среди кучки офицеров, окружавших его, был и старший лейтенант, который, когда я прошел на шканцы, посмотрел на меня так, что мне стало ясно, как он зол на меня за то, что, сам того не зная, я бросил тень на его усилия поддержать добрую дисциплину во вверенной ему команде.

— Почему вы не оказались на своем посту, сэр? — спросил капитан.

— О каком посту идет речь, сэр? — ответил я вопросом.