Белый флаг над Кефаллинией

Но самым нелепым, самым непостижимым в этом всеобщем безумии было, на мой взгляд, то, что обычный нормальный человек, например, мой отец — инженер-мостостроитель, а не разрушитель, человек, у которого были жена и сын, — мог смириться с тем, что его превратили во врага, врага других людей. Как он мог свыкнуться с мыслью, что у него есть враг, против которого он обязан сражаться, враг, которого он, конечно же, никогда в глаза не видел и не знал! Как мог он, рядовой человек, ужиться с такой чудовищной и вопиющей абстракцией, как война?

Война и гибель людей от руки себе подобных представлялась мне безумием — особенно в те минуты, когда я шагал к стандартным домикам, из которых состоит теперь город Аргостолион, и одним ухом слушал разговоры фотографа.

Проходя мимо домика Катерины (она услышала, что мы приближаемся, и вышла вместе с мужем в свой заросший цветами садик), я помахал ей рукой и улыбнулся.

«Но что нужно сделать, чтобы не было войны? — спрашивал я себя. Ведь покуда существуют насилие, произвол, попрание человеческих прав, хозяйничанье в чужом доме, шантаж, террор, — это так трудно!»

Мы шли по короткой эвкалиптовой аллее, которая выходила на площадь Валианос. Неровный, потрескавшийся во многих местах асфальт просыхал, но на нем, точно прозрачная кожа, лежал легкий слой земли. Умытые дождем эвкалипты сверкали; их густая листва зеленела от самого края газона до электрических проводов и даже выше. В конце аллеи, где кончалась эта нежная зелень, освещенная солнцем площадь Валианос казалась совсем голой.

Все на том же углу стояло американское такси Сандрино, но его самого не было на месте. На северной стороне площади, среди домов, заслонявших вид на залив, открылся магазин сувениров и фотоаппаратов. На витрине рядом с «Кодаком» были выставлены самые разнообразные предметы: украшенная бантом бутылка «Роболла», рамка для фотографии, сережки из морской раковины, часы, вышитые дамские сумочки, статуэтки, изображавшие Нептуна («Ведь Кефаллиния возникла из головы Нептуна», — объяснил мне Паскуале Лачерба), косынки, тростниковые подставочки для ваз, браслеты из поддельных античных монет с выгравированным на них бородатым профилем Одиссея или Ахиллеса.

— Да, — произнес Паскуале Лачерба, — туризм наконец докатился и до нас.

В голосе его слышалась грусть и покорность судьбе, хотя в этот момент он наверняка думал о возможности сбыть залежавшиеся жестяные иконки и развешанные по стенам его закутка пожелтевшие от времени фотооткрытки.

Я попросил его не бросать меня одного и отвести в хороший ресторан. Говоря так, я притворялся лишь наполовину: я действительно чувствовал себя потерянным на этой скелетообразной площади, время от времени освещаемой каскадами солнечного света, струившегося через просветы между мчавшимися по небу облаками, рядом с этим морем, которое не простирается перед тобой, как в любом приморском городе, а окружает со всех сторон, подобно живой трепещущей долине, меняющей свой цвет и настроение в зависимости от погоды.

Паскуале Лачерба слегка улыбнулся, притворившись — по крайней мере так мне показалось, — что не уверен, следует ли ему принять мое приглашение. Потом все-таки решил согласиться. «Только обождите, поищу какого-нибудь мальчишку, чтобы послать домой предупредить жену», — попросил он.

Я тем временем сел за столик в кафе Николино и машинально заказал еще одну рюмку узо — первое, что мне пришло в голову. Я тут же спохватился, но было поздно: рюмка и бутылка воды уже стояли передо мной на подносе. Я отпил глоток, надеясь, что это поможет мне хотя бы отогнать мысль о смерти. После Красного Домика она засела у меня в голове и я никак не мог от нее избавиться.

Я чувствовал смерть в себе.

2

Потом, когда опасность позади, тебе становится весело и, окинув взглядом случившееся, не веришь, что это произошло с тобой. Снова ощущаешь вкус жизни, опять прислушиваешься к молчанию острова, к журчанию воды, к ветру, гуляющему в сосновых рощах. И обнаруживаешь вещи, которые раньше, до того как ты увидел смерть своими глазами, никогда не замечал: родник, пробивающийся из-под горы, деревянный мост, по которому ходил тысячу раз, цветы в саду, нестерпимое сверкание звезд и густую черноту ночного неба, протяжный звук гудка, грузовое судно посреди залива.

Мысленно возвращаясь к случившемуся и предаваясь этому новому ощущению вновь обретенного, заново открытого мира, Альдо Пульизи чувствовал, что задыхается. Он держал в своих руках руки Катерины и удивлялся: они тоже были новые и в то же время прежние, принадлежали Катерине и Амалии, олицетворяли прошлое и настоящее, которое вернула ему смерть.

И когда он обнял Катерину, в его душе была любовь не только к ней, но и к жене, любовь, которая выжила вместе с памятью, как его память выжила вместе с ним. Это была любовь к жизни, которая, как ни удивительно, продолжалась.