Белый город

  Это был здоровенный мужичина, наверно, виллан. Луна светила ярко, и Ален видел совсем вблизи запрокинутое к нему ухмыляющееся лицо с грязными, на свету, должно быть, рыжеватыми волосами. На голове красовалась на редкость изящная бархатная шапочка с околышем белого меха. Это смотрелось так дико, что Ален едва не засмеялся подобному сочетанию. Щербатое, пятнистое лицо так приковывало взгляд своим уродством, что юноша даже не замечал, как остальные разбойники медленно сужают вокруг него кольцо.

  Рыжий улыбался и щурился, редкозубый его рот блестел улыбкой в пятнах лунного света, но в этой улыбке не было ничего от радости, ничего от смеха. Будто человек научился делать похожую гримасу, но смысл ее для него остался темен. Конь прядал ушами и — Ален был готов в том поклясться — дрожал крупной дрожью. Трусишка, хоть и не такой, как мой глупенький Мальчик, мой первый конь, мир его праху…

  — Денег, говоришь, нету? Ну и ладно, малыш. Мы люди не привередливые, возьмем что есть. Лошадка у тебя хорошая, и кольчужка нам тоже пригодится. Слазь-ка с коня, сынок, накатался уже, хватит. Давай, не серди дядей. И раздевайся сам, а то мы тебе поможем.

  — А плащик ничего, — сказал сбоку еще один голос, гнусавый. — Плащик, пожалуй, мне, и доспех я бы тоже прибрал.

  Ален содрогнулся. Ужаснула его почему-то не мысль об ограблении — нет, он явственно представил, как эти мерзкие руки шарят по его телу, сдирая доспех, прикасаясь к мечу… Его мечу. Алену, кажется, впервые стало по-настоящему страшно.

  — Дайте мне проехать, — сказал он горячо — надменно — жалобно, не зная, что из этих ноток в его голосе услышат разбойники, и посылая вперед коня. — Я… я сын графа Тибо.

  Почему он так сказал — он и потом не сумел себе объяснить. Со страху? Понадеявшись их запугать графской местью? Или что-то, некая мысль или знание, таившееся в нем долгие годы, неожиданно обрела бытие, выскочив в самом неподходящем месте? Как бы то ни было, это был первый и последний раз, когда он вслух или в мыслях приписал себе подобное родство. И оно не принесло ему удачи.

  Он слышал дыхание людей вокруг себя. Он слышал, как на этих словах из глотки одного из рутьеров вырвался какой-то сдавленный вопль — не то ярости, не то — как ни странно — восторга. Рыжий, державший коня, рванул поводья, не давая ему сдвинуться, и конь затанцевал от боли, жалобно взвизгнув как-то даже и не по лошадиному.

  — Графский сынок, значит? — с жуткой ласковостью, с шутовским преклонением выдохнул рутьер. — Вот ведь, честь-то какая нам, грешникам… самому графскому сынку надрать задницу!.. А срал я на твоего графа! — неоджиданно гаркнул он во всю мощь, кулаком ударив коня по мотающейся морде. — На твоего чертова графа и на всех его дерьмовых сынков!

  Краска, розоватая пелена гнева накатила Алену на глаза, и он, задохнувшись в белой ярости, потянул из ножен меч. В тот же миг слева кто-то рванул его за ногу, и он, закричав от боли в правой стопе, хрустнувшей в стремени, с силой грянулся о землю.

 …Потом его били. Об этом он не мог вспомнить связно, как ни старался — потому что сознание отказывалось удерживать затянувшийся кошмарный сон, выдавая только отдельные моменты: как он лежит, скрючившись, на земле и хватает ртом воздух, как его поднимают, чтобы вытряхнуть из кольчуги, сдирают бело-золотой джюпон. Больше всего поражала та угрюмая деловитость, с которой его мучили: нанося удары, в промежутках разбойники лениво переговаривались, переругивались из-за его вещей. Один раз Ален совсем обезумел и стал драться как бешеный, царапаясь, кусаясь и осознанно желая причинить зло ближнему своему: это когда он понял, что у него сейчас отнимут пояс и меч. Меч, который ему вручил Анри вместе с рыцарским достоинством, меч с алым крестиком в рукояти, меч Аламана, его меч…

Но тут он получил такой удар под ребра, что потерял дыхание, и свистя, как чахоточный, заскреб ногтями по земле. Дальше он уже лежал, оставив всякое сопротивление, согнувшись, как младенец в утробе, чтобы защитить лицо и живот, и сжимая в кулаке мокрый от пота или крови мешочек — со святой землей, святой землей для Этьена… Тупо дергаясь и всхлипывая от ударов, он тискал его в руке, чтобы сохранить, не отдать — хотя бы это… Били трое, четвертый остался с конем и со стороны меланхолично руководил процессом, подавая советы:

  — Эй, ты по башке-то его не бей. Если прибьете, граф не обрадуется, еще охоту на нас устроит, а нам это ни к чему. Небось, знает, куда его щенок поехал, и почем ты знаешь — может, там за ним уже какие-нибудь дядьки торопятся. Нет, убивать не сметь, ребята. Коня ему папаша нового купит, так что в накладе никто не останется…

  — Нет, Гюи, ты не прав, — рявкнул гнусавый рутьер с рваными ноздрями, деловито ища, куда бы пнуть скрюченного Алена, и наконец поддавая ему в лицо. — Щенок нас запомнил, вот тут-то охота и начнется… Тем более что у меня с его папашей особые счеты. Зарезать поганца, зарыть под кустом, никто и не найдет…