Белый конь

За ними следом появились сияющие дочки, рыжие, румяные от жары, в пестрых легких платьях. Шеи и руки сверкали белизной. Большие груди колыхались впереди хозяек. Я никогда не видел девиц-дэвов во весь рост. В прошлый раз они сидели за столом и показались мне коротышками. На деле же то, что они были крупными и рыжими, не лишало их своеобразной стройности и привлекательности. Кариаулевой вдовы я не увидел и подумал: наверно, она не пошла с ними. Но когда семейство Кариаули приблизилось к нашему двору, я заметил ее среди дэвов — голова и руки опущены, и вся она как бы уменьшилась, похудела.

Я открыл гостям калитку. Анано пошла им навстречу и пригласила: «Входите, входите, — потом окликнула отца — Сандро, встречай гостей!» Первыми во двор зашли Кариаули-старшие, за ними — Кариаулева вдова, а потом уже девицы-дэвы. Они все осветили своей красой! Обе показались мне чуть смущенными и растерянными, но я не понял, застенчивы ли они вправду или притворяются.

Кончился ритуал приветствий и рукопожатий, и Анано представила Кариаули своего брата. Отец с улыбкой встретил гостей, даже поцеловал руку Кариаули-матери. Я стоял рядом и со стороны наблюдал за церемонией. Секундой раньше я подумал: «Интересно, какое впечатление произведут на отца девицы-дэвы?» И сразу стал свидетелем того, как отец сперва опешил и открыл рот, словно у него вырвалось крайне изумленное междометие. Он застыл и протянул руку Кариаулевой вдове, на нее даже не глядя. Бедный, он глаз оторвать не мог от сияющих золотым светом, как куст азалии, девиц-дэвов… Потом он растаял в улыбке, с почтительностью пожал им обеим руки и неуклюже поклонился.

Он проводил всех пятерых к столу, усадил, велел женщинам, хлопочущим у стола, добавить угощения. Собственноручно налил вновь прибывшим гостям вина и только после этого сел против Кариаули и завел с ними сердечную беседу. Я снова занялся делом и о них забыл, но в суете все же заметил, как Анано исподтишка пристально наблюдает за отцом, который смешил девиц-дэвов и сам от души смеялся…

Потом повторилось то же, что и вчера. Гости разошлись поздно вечером с разговорами и песнями. Кое-кто попытался остаться и продолжить застолье, но поддержки не нашел. Соседи наскоро убрали со стола и перемыли посуду, но теперь отец в мытье посуды участия не принимал — после ухода девиц-дэвов он помрачнел.

Наконец мы снова остались втроем в нашей большой комнате. Мы с Анано сидели за столом, а отец снова ходил взад-вперед по комнате. По сравнению со вчерашним он не был так пьян и выглядел бодрее. Наверное, вчера он устал с дороги и потому опьянел, сегодня же он не спотыкался и не шатался, ходил, засунув руки в карманы, и напевал. Потом неожиданно обернулся ко мне.

— Когда поедем? — спросил он.

Я пожал плечами.

— Кто вас гонит? Останьтесь до конца месяца, ничего не случится, — ответила за меня Анано.

— Нет, нет! — решительно сказал отец. — В Тбилиси нас ждет уйма дел… Если я здесь останусь, меня утопят в вине. Завтра я приглашен к председателю колхоза… кстати, как его фамилия?

— Фидо Квалиашвили.

— Ах да, Фидо Квалиашвили… Послезавтра еще кто-нибудь появится, потом — еще… Нет спасенья!

— А ты не ходи. Ведь не тебе одному опорожнять все деревенские квеври!

— Нет, Анано, нет! — Отец прикурил папиросу прямо от лампы. — Послезавтра едем обязательно!

Было решено остаться еще на один день в деревне и потом ехать в Тбилиси, ибо промедленье смерти подобно. Не говоря о том, что должны же мы были подать документы в какой-нибудь институт.

Я, конечно, радовался возвращению в Тбилиси. Но радовался скорее по старой памяти, поскольку радость эта была «запланирована» мною несколько лет назад. Я посмотрел на Анано, думая, что только она может повлиять на решение отца. Заглянув ей в глаза, я сразу убедился, что Анано подчинится любому желанию брата без слов.

Не скажу, чтобы я противился возвращению в Тбилиси и хотел остаться в деревне. Это была бы ложь. Я мечтал о возвращении в Тбилиси, давно мечтал. Но сейчас — скажу не таясь — я думал, что мне будет трудно остаться с отцом один на один там, в Тбилиси. Пока я не успел наладить с ним отношения, потому и хотел еще ненадолго остаться в деревне, с Анано. Анано была между мной и отцом как мостик и облегчала наше общение.

Тяжело мне было покидать Анано. Во-первых, я к ней привык, а во-вторых, считал, что теперь особенно нужен ей: только я знал о ее думах и тревогах, в целой деревне я был единственным, перед кем она раскрыла свою боль, излила сердце. После нашего отъезда она остается одна-одинешенька, и кто знает, чем грозит ей это одиночество. В последнее время она за меня хваталась как утопающий за соломинку. Рассказанное ею все глубже врезалось в мою память, и я боялся, что, уехав, уже не застану ее в живых. Со временем меня стали мучить ее слова: «Разок еще ты приедешь сюда, вместе с отцом приедешь, когда меня уже не будет на этом свете… Ты приедешь на мои похороны, Озо, и на том спасибо».