Белый конь

— Погоди, Эзекиа! Убережем старика от греха, не то совсем померкнет свет в его душе — и так еле теплится. — Зеленый френч поднялся, облокотился на перила и уставился в волны Мтквари. Потом стремительно обернулся. Глаза его помутнели, челюсть съехала вбок.

— Все, кончился! Прибрал бы тебя творец! — бросил Эзекиа, выразительно махнув рукой.

— О, какие страшные муки ждут бедняжек! Весь свой короткий век придется скулить и стенать! Им вскроют череп, заглянут внутрь, через голову электрический ток пропустят… То закормят, то голодом заморят. — Голос у Зеленого френча дрожал, на глазах заблестели слезы. — И вы еще о боге и добре толкуете? Что, собака не тварь божья? Джелалэддин, открой рот, поддержи…

— Я ничего не скажу, этим почтенным людям не по нутру мои слова, раздражают их почему-то.

— Хоть подтверди, правду говорю или нет!

— Правду-то правду, хотя…

— Что — хотя?..

— Я столько людей повидал, которых не так еще мучили, стоит ли о собаках горевать… Все верно, и череп вскроют, и ток пропустят. Ты человека пожалей, собака — собака и есть, выдюжит… А вот ради чего их мучить? Станет ли мир лучше от их мучений — этого никто не скажет!

— Слыхал, Эзекиа? Он знает, что говорит, он многое повидал, много претерпел и хлебнул лиха. — Зеленый френч взял рюмку и одним махом осушил. Потом схватил принесенные Джелалэддином бутылки и вскинул их, точно напоказ всему свету. — Спасибо, господа! Я еще не раз выпью за вас! Пошли, Джелалэддин. Поблагодари этих достойных людей за радушное гостеприимство. — Зеленый френч, шатаясь, перебрался через мостик, соединявший мельницу с берегом, и, не оглядываясь, двинулся через двор к калитке.

— И мне пора, господа, охотно бы остался, познакомился поближе. На этот раз извините. И я научусь, когда и где что говорить, и постараюсь не оставлять такого дурного впечатления. — Джелалэддин учтиво поклонился и бегом пустился догонять приятеля.

— Постойте, куда вы! — дрогнувшим голосом крикнул им вслед Эзекиа, в глазах его таился неведомый ужас. — Постойте, нехристи, как можно, замутили душу и улепетываете!

Зеленый френч и Джелалэддин будто и не слышали слов Эзекиа.

День угасал.

Под заходящим солнцем в разрывах широко раскинувшейся тучи лазурно сияло небо.

Все трое удрученно молчали, то ли растерянные, то ли обеспокоенные.

Подавленный услышанным, старик не решался поднять глаз на Эзекиа и Чумдатуа. Словно загнанный в темный загон, он тщетно искал выхода. Это было выше его сил… Вспомнил ученого в золотых очках, с его доброжелательной улыбкой, душевный разговор с ним, в какой-то мере вернувший ему былые силы и охоту к жизни. Ученый даже приснился однажды старику — мальчиком, звонко певшим в церковном хоре, а потом с лопатой, отводившим воду в виноградник. Сказанное Зеленым френчем как-то не вязалось с представлением старика о человеке, которому он всем сердцем поверил и доверился. «Череп вскроют, говорит… ток пропустят…» Одна мысль об электрическом токе приводила старика в содрогание и кидала в жар.

— Эх, сколько чего надобно знать человеку, — произнес Чумдатуа — Может, выпили бы еще по стаканчику?

«Ушел бы я вовремя и не узнал бы ничего, не раскровенили бы мне душу, — корил себя старик. — Какого лешего сидел, и сил проклятых недостало встать убраться…» Он с трудом поднялся и ухватился за перила, с усилием распрямляя спину.

— Сядь, — сядь! Куда это ты собрался? — попытался удержать его Эзекиа.

— Не знаю. Пойду…

— Может, выпили бы еще, а? — повторил Чумдатуа.

— Не дело на старости лет сворачивать со своего привычного пути, как жил человек, так и надо ему дожить жизнь. Стариком надумаешь учиться на пандури[7], на том свете придется играть! Так-то оно с нами… Поздновато вздумал ты служить науке с этими своими щенками… Что теперь думаешь делать с несчастными, дядя Григол?

— Пропади я пропадом! Почем я знаю что…

— Поступай, как всегда поступал… пока еще слепые. Да не тяни, как глянут на свет божий, грешно будет! — Эзекиа потер ладонью лоб, вздохнул. — И тихомолком, никто чтоб не проведал. Будто камень в океан…

— А как же я тому человеку в глаза гляну?

— Ко мне его приведи! Скажи, что я собачник, что у меня орава собак. Я отвечу ему.

— Нет, негоже так…

— Пусть сам печется о своей науке, благословенный, тебе-то зачем печалиться?! Мало других людей, чего тебя вводит в грех на старости лет!

— Деревня, говорит, снится, будто мальчиком в церковном хоре у отца пою… Разве подумал бы я…

— Поступай, как всегда поступал.

— А это не грех? Не зло?

— И грех, и благо, а то — один только грех. — Эзекиа поднялся, взял дядю Григола под руку. — Послушайся меня! Пока еще слепые. Тихомолком… Будто камень в океан.

— Чего вы встали! Куда спешите! Выпили б еще по стаканчику!

С тяжелым сердцем миновал старик двор. У ворот он столкнулся с мельником. Степанэ торопился, но все же остановился, спросил дядю Григола — не за мукой ли для собаки приходил. Старик молча помотал головой и заковылял дальше. Медленно, передыхая, взбирался он по крутой улице вверх к Арсеналу.

«Будто камень в океан…»