Белый край

В дверь постучали, и образы прошлого нехотя развеялись, унося с собой очарование юношеского неведения. В комнату без разрешения зашел Осберт, одетый в темно-зеленые шоссы и странную серую котту, больше похожую на огромный мешок. Знаю брата — неспроста он так нарядился. Было даже не удивительно, когда под коттой что-то звякнуло.

— Все легли, — с улыбкой сообщил Осберт, оторвавшись от замочной скважины. — Смотри, что есть. Опа!

Он достал из-под одежды бутылку вина и две глиняных кружки — а это было удивительно. Неужто ошибся дверью?

— Отец тебя выпорет, — буркнула я.

— Он столько в себя залил, что пропажи одной не заметит. Зато мы с тобой утешимся.

Утешимся, вот врунишка. Мы-то с Кэйей знали, что он повадился ходить в таверну за углом. Мы не беспокоились, принимая это за любопытство, но если заточение довело Осберта до того, что он пришел с вином ко мне… возможно, стоило поговорить с отцом?

Подумаю об этом завтра, а сейчас мне действительно не помешала бы компания.

Осберт плюхнулся на кровать, и та жалобно заскрипела. С лукавой улыбкой брат откупорил бутылку и разлил напиток по кружкам, после чего протянул одну мне.

— Отец пьян? — спросила я и сделала глоток.

Вино обожгло горло — никогда не любила его, но пить втайне от родителей было приятно, это напоминало магический ритуал.

— Ты же знаешь, что когда он начинает заливать в себя что-то, то остановится, только заснув.

— Уверена, спит сейчас в своей меховой накидке, как истинный лорд, — прыснула я и тут же опустила голову: не удавалось избавиться от стыда за собственные мысли.

— У него осталось только одно котарди, и то все в заплатках. Накидку он носит, чтобы их закрыть, — проговорил Осберт между глотками.

Перед глазами встал образ отца в черном котарди. Из-под меха виднелись только рукава; кажется, ткань давно выцвела и растянулась на локтях. Точно вспомнить не удавалось, ведь я не обращала на это внимания. Наверное, брат был прав, ведь сейчас лето, к чему носить теплую накидку? Боги…

Мне стало гадко от самой себя. Как можно было мыслить так эгоистично и не замечать простых вещей?

— Не расстраивайся, отец давно научился сдерживаться, — весело сказал Осберт, заметив мое молчание, — он больше не покинет нас так надолго, как в первый раз.

Когда мы переехали в этот дом, папа пил несколько дней подряд. Матушка все время плакала, и ее лицо так опухло, что стало неузнаваемым. Я наблюдала, как угасают родные черты и винила отца, но сейчас понимала, что с удовольствием и сама бы забылась. Чем плохо уйти в мир грез, подальше от бед и серых будней? Впервые в жизни мне стало жаль папу, но память быстро возродила мысли о свадьбе и нашем падении. Нет, отец заслужил все это.

— Ты так уверен в нем? — спросила я и залпом осушила кружку.

— Конечно. Да, первое время он часто прикладывался к бутылке, но за последние годы научился обходиться без вина.

— Бережет его.

— Бережет нас, — голос Осберта прозвучал непривычно резко, — он понимает, что своими слабостями сделает нам только хуже.

Брат помрачнел и поджал блестящие губы. Сопя, он вновь наполнил кружки, но теперь двигался быстро, демонстрируя раздражение. Мне захотелось стукнуть его — мог бы сказать хоть слово в утешение.

— Хуже вряд ли может быть, отцу больше нечего портить…

— Не говори так! — взвизгнул брат и поднял на меня горящие глаза. В них было столько ярости, что стало жутко.

— Я говорю то, что вижу. Мы здесь из-за папы, но он, видимо, несильно переживает, я этого не замечаю.

— Ты ничего не замечаешь. Ты и матушка. Чего вы ждали? Что он будет реветь вместе с вами и причитать? Забьется в угол и будет злобно зыркать на всех, как ты?

Осберт говорил все громче. Его речь напоминала разгорающийся костер, чей жар опалял меня, мешал вздохнуть. Я отвела глаза, но не спряталась от его гнева; сказанное братом почти физически колотило по голове, заставляло стыдиться:

— Тогда бы ты заметила его переживания? Он ведь мужчина, Елена, он должен был заботиться о своей семье, но не справился с этим. Ему стыдно, он переживает больше всех нас, но не может этого показать, чтобы сохранить хоть каплю мужского достоинства!

Я отодвинулась и изо всех сил сжала кружку. Пальцы заболели, но это не отвлекало от слов Осберта — он говорил правду. Возможно, отец проявлял слабость перед матушкой, но не станет же он делать это перед дочерью, которая и сама страдает. Какая я дура! Нет, эгоистка: погрузилась в отчаяние и не замечала простых вещей, вроде старого котарди и меховой накидки в летнюю жару.

Осберт не унимался. На улице подул ветер, и легко штора всколыхнулась, будто кивая словам брата. Вдруг показалось, что все вокруг ополчились на меня. Заслуженно, но я ведь не хотела, мне было больно и я… я не хотела быть злой.

Губы искривились сами собой, и глаза застлали слезы.

— Что с тобой? — спросил Осберт.

— Ничего, ты прав.