Белый, красный, черный, серый

– Да что я?! Это все этот мудак, Абдурахман: патентованный глуст, хороший! А сам подсунул мне говно какое-то. Ну ничего, там с ним разберутся, я уже направил жалобу. Там его хитрую дагестанскую жопу наизнанку-то вывернут. Одно слово – Абдурахман. Абдурахманить меня вздумал! Шельма! У них же наебать гяура не харам.

– Друг мой, давайте-ка успокойтесь. Опишите проблему кратко. И, ради бога, перестаньте материться.

– Прошу простить великодушно! Из роли не вышел! Пьесу ставил про бунт народный, справедливый! Называется «Очнись, заблудший брат!». Три месяца репетиций! И сам в ней играю супостата! Пана междуморского, фашиста-гомосека, который народы наши исконно русския пятою топчет и хлыстом сечет, а те ему сапог лижут, а он сечет, а они, суки продажные, лижут аж слюна течет, а он их – раком, раком, и так и сяк, и в хвост и в гриву, ухх, ухх, охх, аххх, аххх, йиххх, йэхххх, ооо, уууу, еуууу, аааааааа, блядь, блядь, опять началось, опять, прошу вас, умоляю, избавьте меня, умо-ляю ляю ме-ня ня ня, лю, няю, лю, ня, ня, ня, няаааааааа!

– Три кубика галоперидола ему, – сказал Леднев.

– Не-не-не, не надо галочку, не надо! Я уже все, я кончил, не надо… Это не я, я не болен, это вирус! Этот мудак мне впарил глуст с вирусом! И теперь меня прет день и ночь, а я не могу контролировать это, стоит только подумать о… Нет-нет-нет, я не думаю, не думаю, не думаю об этом… Я жрать перестал, спать перестал, я неделю не выходил на работу, я сдохну, как эта крыса с электродом и педалью… Они только этого и добиваются, чтоб я сдох! Поймите! Это заговор! Это враги! Завистники! У меня много завистников! О! Они только и ждут, чтобы высморкаться друг другу в жилетку на моих поминках, уже речи заготовили, суки… А вот хуй им в жопу! В жопу, раком, сметаны им на клык, малафьи на воротник, залупой по губам, ооо, ууу, аааа, опять!… Опять начинается! Аааа! Доктор, скорее, достаньте из меня это, удалите этот долбаный имплант, аааа! Аааа! Ууууу… Ооо… Ыыы…

Весельчук, сладострастно извиваясь и мыча, сполз с кресла и принялся елозить по полу, теряя тапки. Ассистенты-роботы суетливо жужжали над ним, но ничего не предпринимали – ждали распоряжений Леднева.

– Ну, чего зависли? – проворчал Леднев. – Не видите, пациент умирает от наслаждения. На операцию готовьте. Надо достать из него этот… Глум… Глист… Глуст, черт бы его побрал.

В следующий раз, когда увижу чересчур возбужденного человека, надо будет пошутить: «Что-то вы какой-то глустный».

Подъехала каталка. Весельчук тем временем приходит в сознание. Ассистенты помогают ему раздеться – оказывается, под тигровой шкурой и змеиным боа ничего нет, голое голубовато-белое тело, крестик на груди, сафьяновые туфли на ногах – и все. Видимо, народный режиссер бежал из дома в дикой спешке, между приступами эротического бешенства, накинув на себя что попало, боясь не успеть до начала нового приступа. Его усаживают на носилки. Понуро висят вдоль туловища руки в золотых татуировках, бледный животик свисает блином на безволосый, гладко эпилированный пах, в складках которого пугливо прячется уд-недоросток.

– Видишь, Антоныч? – жалобно мяучит Весельчук, по-детски оттягивая его. – Мне уже даже нечем кончать… Ни капли спермы. Я весь вышел. Неделя беспрерывного кайфа. Я истощен. Я потерял десять килограммов. А оно – все равно… – он постучал себя по затылку растопыренной ладонью.

– Федор Сергеич, – сказал Леднев. – Вы в непотребном виде. Не мое собачье дело, конечно… Но… Раз уж такая ситуация, не хотите ли отключить линзы?

Весельчук устало махнул рукой.

– Осспади! Что они там не видели… Моего сморщенного хуя? Я ведь не мальчик давно. Девяносто два года в этом году. Чего мне стесняться? Они меня рассмотрели уже всего насквозь, и вдоль и поперек, и шиворот-навыворот. Эй! – закричал он в потолок – по какой-то застарелой общей привычке, как будто следящие устройства находятся где-то вверху, а не в линзах – и, женственно извернувшись бедром, хлопнул себя по татуированной золотом ягодице. – Вы там! Алё! Поцелуйте меня в зад! В жопу! В шоколадный глаз! Нежно! С причмоком! Ооох… Нет, зря это сказал… Ыыыых… Опять начинается… Оххх… Аааа, ууу, ыыы, ну блядь, так нечестно, даже выругаться нельзя, что за буквальный глуст! Сука, ааа, ооооо…

– Анестезию, – крикнул Леднев. – И в операционную его.

Ну, вот – ни горело, ни светило, да вдруг припекло.

По дороге в операционную он быстро пролистал последние прочитанные страницы из нейрограммы. У зэка-1097 какие-то глюки в памяти – воспоминания о будущем, прозрачные стены, биение сердец двух медсестер… Хм, кстати. Девочка как будто под эмпатиками. Синдром «прозрения». Хотя и без характерного «чтения мыслей»… А может, они там тоже на веществах сидят? Что-то же туда от нас все время просачивается. Нет, чепуха: один эмпатик стоит три года трудодней в зоне светляков. Невозможно. Тем более – Детский город. Кто бы рискнул туда переправлять – даже если бы это было выгодно. А там и денег-то нет… Там ничего нет.