Белый, красный, черный, серый

– Я не чувствую там ничего. Ничего. Кроме непонятно чего. Может, и правда, нет у женщины души? Вот Рита бы меня поняла. Но у меня теперь даже Риты нет. Даже… Почему даже? Они все отвернулись от меня. Я чувствую себя как Магомед в изгнании: некому пожаловаться, кроме скал.

– Да на что тебе жаловаться, пророк ты сопливый? – морщится отец Григорий.

– Не знаю… Одиночество. Я так мечтала о нем. Но то, которого я хочу, – его нигде нет. А то, которого не хочу, – оно повсюду. Я не могу уйти от людей и не могу приблизиться к ним – как собака на цепи.

Иерей хмыкнул.

– На то и придуманы светляки, чтобы мучить человека. Чтоб ни туда ни сюда. А ты страдай, страдай. И радуйся. Страдания душе полезны.

– А если я не могу радоваться?

– Уныние – тяжкий грех, – бубнит отец Григорий.

– А Волга впадает в Каспийское море, – огрызаюсь я.

– Не дерзи, чадо. Когда поймешь, что это не просто слова, – возрадуешься.

– А до этого? До этого что мне делать?

– Икону пиши.

– Я уже дописала.

– Новую пиши. Зря я тебя учил, что ли? Бери доску и начинай.

– Какую?

– Какую хочешь.

– Никакую не хочу. Совсем ничего не хочу. Как будто сердце отсохло у меня. И все мне кажется… одинаковым каким-то и ненужным. Что икону со списка срисовывать, что на уроке женского ремесла узорчик по образцу. Словно и разницы нет. И там, и там – пиши по правилу.

– А чего ты хотела? Чтобы совсем без правил?

– Не знаю. Когда-то я хотела найти художника, который написал зеленый сад, и ветер в нем, и тропинку. И уйти по этой тропинке от всех.

– Уйти от всех, угу. А все за тобой прям гоняются.

– Сейчас-то я понимаю. Никому я не нужна, да.

– Ээ! – он махнул рукой. – Бабское это, чую. Когда баба говорит «никому я не нужна», это обычно означает, что она не нужна кому-то одному-единственному. Что, несчастная любовь? А?

Я молчу.

– Забудь о нем. Иди в монастырь, – говорит отец Григорий. – Там есть подпольная мастерская. Инокиня Елена – из наших. Она тебя устроит. На всю жизнь. А мне голову больше не морочь.

– Я в монастырь не пойду.

– А куда тебе? Замуж? Никто тебя такую не возьмет.

– Какую?

– Такую. Кому нужна строптивая баба? Да еще с заскоком на художествах. Знаю я таких, повидал. И родители, небось, не первой категории? А может, даже и не второй.

Я опускаю голову.

– Так я и думал.

Он достает из кармана подрясника флягу, вытряхивает из нее в рот последнюю каплю, вздыхает, встает. Колыхаясь огромным телом, шаркает через грот к стеллажам, копается на полках – то приседая, то вставая на носки. Я вижу, как шевелятся между листами бумаги его жирные красные пальцы, как ходят под сукном подрясника оладьи его боков и плоские ягодицы. Наконец, довольно крякнув, извлекает откуда-то ополовиненную бутылку кагора.

– Ты черная невеста.

– Что это значит?

– Значит, запасная, – он приподымает бутылку, смотрит на свет, трясет. – Кому-то на черный день. Вдруг у кого детная жена помре. Или на производстве здоровому парню руку оттяпает. И станет он еще ниже категорией, чем ты. Вот и жди: год – житейский, день – в святцах, месяц – на небе. Это еще если ты не порченая.

– Я не порченая. И не запасная. И… И…

И по любви замуж выйду. И муж у меня будет отважный герой. Военный ветеран. Инвалид. Солдат-калека – без ног, без глаз, без лица. Господи, опять. Опять я вижу иное. Вижу, и не хочу видеть: темная комната, вечная маска-протез на его лице, в меня летит костыль и крик: «уйди, уйди, постылая!». Мы будем жить на мою зарплату швеи и на его пособие, половину которого он будет тратить на «гуттаперчевых девочек» раз в месяц. У нас будут дети – пять минус три – трое умрут в колыбели, двое останутся. Мы проживем так семь лет, а потом… Потом наступит…

Бутылка выскальзывает из рук отца Григория – шмяк! – и вдребезги.

– Кирдык-елдык! – вскрикивает он, горестно глядя, как растекается среди осколков темно-красная лужа. Воздух наполняется густым сладким запахом крепленого вина.

Я беру веник и направляюсь к месту катастрофы.

– Ай-я-я-я-яй! – причитает Григорий, пока я заметаю в совок то, что осталось от его драгоценной заначки. – Ай-я-яй!

Беда. Сейчас он погорюет и впадет в самое мрачное, злобное свое настроение. А мне тут майся с ним. Уйти-то нельзя никуда, пока Лешка-пономарь в договоренный срок не спустится за нами.

Но нет. Иерея охватывает странная, не свойственная ему, тихая печаль. Он сидит, уткнув подбородок в живот, свесив руки плетьми, и долго молча смотрит в пустоту перед собой. Вдруг глаза его расширяются от ужаса.

– Вот мой бес, – шепотом произносит он, кивая на темное пятно от кагора на полу. – Смотри-ка, Диана. Ты видишь это?

Он пальцем прочерчивает воздух над пятном, следуя его контуру.

Я смотрю и вижу: пятно по силуэту выглядит как пузатый черт на тонких ножках, с рогами и задорно вздернутым хвостом.

– Это знак! – он быстро, многократно крестится, скороговоркой бормоча «господи помилуй, господи помилуй, господи помилуй…». – Ты видишь это, да?

– Да, батюшка.

Иерей заплакал:

– Вином Евхаристии, кровью Христовой я беса своего причащаю!.. Погибель мне! Анафема!

Я вскакиваю на ноги:

– Сейчас я все отмою! Сейчас, сейчас…

Бегу за тряпкой и водой.