Белый крест

– Судьба Константина была иной, но и его поглотила сумасшедшая страсть. В подарок ему улыбающиеся японцы подвели девушку лунной красоты и царственных кровей. Правнучку последней японской императрицы, свергнутой после Великой войны. Хотя она и была имуществом клана Дадзай, ее берегли. Чистота и непорочность девушки были таким же товаром, как опытность и изощренность остальных самураек. Но Константина не интересовал японский гешефт. Он просто влюбился, господа. Как влюбляются юноши в прекрасных девушек. Как Ромео полюбил Джульетту. И с того дня он исчез.

– Как исчез? Почему исчез? – поразились слушатели.

– Никто не знает, господа, как он оказался на японских островах. Даже сам наследник не смог бы объяснить этого таинственного перемещения. Его оставили с девушкой в комнате гостевого дома, и он не сводил с нее глаз, даже не двигался с места. И вдруг оказалось, что комната находится не в губернском городе N, а в японской столице клана Дадзай, на острове Хонсю. Однако Константин не придал этому значения. Он уже решил, что ему делать. И тогда правители клана объявили на всю страну Новых Самураев, что наследник престола Ру берет в жены девушку из их клана, наследницу бывшего японского императорского дома. Тем самым клан Дадзай устанавливал первенство среди других кланов. Фактически, господа, это был государственный переворот. Император Михаил безмерно разгневался на сына и хотел было отказать ему в наследовании, но передумал. Мысль о протекторате Ру над самураями, а то и о присоединении островов к Империи изменила его отношение к этой истории. Он лишь выдвинул условие, чтобы девушка приняла крещение и, поелику возможно, обращала бы на путь истинный соплеменников, коснеющих в своем колдовстве и невежестве. Таким вот образом, господа, сложилась личная уния, имевшая последствия самые поначалу непредсказуемые. После смерти отца Константин взошел на престол. Постепенно остальные кланы подпали под политическое влияние Ру. И стали происходить удивительные события. Будто наладился некий обмен эфирных веществ между обоими государствами. В стране Новых Самураев возродился императорский дом. Первой японской императрицей стала дочь Константина Анна – Анико, как ее называли. Престолонаследование на островах идет по женской линии, как вам известно, господа. А что касается Ру… Какимто образом в империи стали образовываться кланы. Поначалу они складывались лишь как узоры на имперских просторах. Но постепенно проникали глубже, пускали ветвящиеся корни, перестраивали систему управления. И вскоре император перестал быть нужен. Он тихо сошел со сцены, ведя под руку свою состарившуюся, но все еще любимую женуяпонку, родившую ему пятерых сыновей. Все пятеро возглавили каждый свой клан, и в каждом из кланов появились собственные тайны, клятвы и колдуны со священными палочками, а клятвопреступников преследовали демоны с Лысой горы.

Рассказчик умолк. Минуту или две клубилась тишина. Даже те, кто сидел за соседними столиками, давно перестали насыщаться и, слушая, затуманили взоры. Всех точно сказочный сон сковал неподвижностью. Но вот прошло оцепенение, и гуляки зашевелились. Заскрипели стулья, упал стакан, раздалось невнятное бурчанье. Изза столика у дальней стены поднялся одухотворенный господин, пошатнулся, обрел равновесие и, ногами сдвигая с пути стулья, решительно подошел к Моне. Постоял над ним, придавливая к месту тяжелым взглядом. Потом неприятным тоном поинтересовался:

– А вы, господин Еллер, вероятно, считаете себя великим писателем земли русской?

И вопросом этим будто снял пелены с глаз всех, кто там был, зачарованных рассказом. Все вдруг увидели, что это не быль, всего лишь выдумка, канва модернистического романа. А Мурманцев наконец понял, что Моня – это и есть знаменитый и скандальный сочинитель Мануил Еллер, подвизающийся как раз в модернистическом направлении литературы, модном нынче. И тут же заодно вспомнил, откуда знаком ему мрачный поэт. То был столичный любимец муз Адам Войткевич, наполовину поляк, но в душе совершенный русак. Невысокого роста, стройный, дивно поющий, обжигающий взором, пленяющий словом, он был любимцем не только муз, но и дам. Те в один голос звали его «Денис Давыдов». Мурманцев вполуха слышал: Войткевич вошел в немилость при дворе за какуюто шалость не то с женой великого князя, не то с дочерью некоего государственного сановника. Не в меру резвого стихотворца выслали из столицы на неопределенный срок. Наказанье не тяжелое, но, видно, характер Войткевича был не столь легок, как казалось дамам, и поэт впал в угрюмость.

Под его припечатывающим взглядом Моня внезапно побледнел, подобрался. И громко, оскорбленно, нервно ответил:

– В этой стране ничего великого не будет, пока наконец не решится положительно еврейский вопрос. – Даже голос у него изменился, стал выше, суше, словно из него выжали сок.

– Ошибаетесь, господин Еллер, – почти с нежностью произнес Войткевич. – В моей стране нет еврейского вопроса. Остается только вопрос зоологической русофобии некоторых индивидов. Впрочем, речь не совсем об этом.