Белый кролик, красный волк

— Питер, я не понимаю, о чем ты говоришь, — она плавно качает головой, но не прерывает зрительного контакта. — Да, я лгала. Я признаю это. Я работаю на правительство, и это значит, что иногда мне приходится лгать, даже вам. Но я никогда, никогда не сделала бы вам ничего плохого. Я знаю, что тебе страшно. Я все понимаю, дорогой. Но то, как ты мужественно с этим борешься, и чего ты достиг перед лицом своих страхов… я ужасно горжусь тобой.

Ну, это, по крайней мере, правда. Она мной гордится. В памяти всплывает слово, которым она меня описала, и я произношу вслух.

— Я экстраординарный.

— Вот именно, — убежденно говорит она. — Так и есть.

И только тогда я действительно понимаю, что в ее глазах это оправдывает ее поступок. Мама не представляла себе ничего хуже посредственности.

Я помню, как стоял в ее кабинете два с половиной года назад, напившись в первый и единственный раз в своей жизни, и мама показывала мне заметки о необычных способностях экзотических животных — ядовитом осьминоге, доисторической мухе с крыльями, а я развлекал ее арифметикой.

Они — реакция на угрозу окружающей среды, Питер. И это тоже.

Каждым атомом своего существа она верит, что сделала мне подарок.

— Я не хочу быть экстраординарным. Я просто хочу перестать постоянно бояться.

Она пожимает плечами.

— Этого никто не волен выбирать, Пит.

Я не могу глотать, не могу дышать. Я так зол.

— Это больно, ты понимаешь? — завываю я. — Понимаешь, что то, каким ты меня сделала, мучит меня каждый день?

Она выглядит удивленной.

— Я не понимаю, о чем ты. Я бы никогда не причинила тебе вреда. Я люблю тебя, ты мой сын.

— Ты любишь меня, — глухо повторяю я. — Я твоя работа.

Уголок ее губ дергается, словно треснула маска, но я не могу истолковать это выражение. Не могу читать ее мысли. И, наверное, никогда не мог.

— Питер, — говорит она. — Прошу. Давай успокоимся. Поговори со мной. Если ты говоришь то, что я думаю… то это невозможно.

— Не надо. — Мой голос твердый и ровный, и она замолкает, не сводя глаз с пистолета. — Я был в твоем кабинете. Я нашел твои записные книжки — те, что спрятаны. Я все знаю.

— Мои… записные книжки? — Теперь она выглядит озадаченной, испуганной, пораженной, обиженной. — Питер, это сложные идеи, записанные стенографически. Я не знаю, что ты там прочел и как сумел во всем разобраться, но…

— Ингрид тоже их читала. Она все подтвердила. — Я молю ее прекратить, просто не лгать больше. Я держу пистолет, и я умоляю. — Вот так. Ингрид… Ана призналась. Так что перестань притворяться. Я знаю.

Ее лицо наконец застывает с выражением, которого я никогда раньше не видел. Лучше сразу присвоим ему порядковый номер — Взгляд № 277: «Жалость. Безнадежная, тягостная жалость». И прежде чем она открывает рот, я уже знаю, что она собирается сказать.

— Питер. — Голос у нее невыносимо ласковый. — Ингрид не существует.

РЕКУРСИЯ

Мы втроем сидели на корточках в роще за школой, деревья вокруг горели осенним огнем. Мы слышали крики, хруст подлеска и топот бегущих ног, приближавшихся с каждой секундой. Я потел, дрожал, чудом функционировал, уже даже не в состоянии паники — далеко за ее пределами.

Бел сняла пистолет с предохранителя, как будто собираясь отдать его мне, но потом, слава богу, передумала. И вместо этого почти лениво протянула пистолет мимо меня и — о черт о черт о черт — нацелила его в лоб Ингрид.

«Она знает про Ингрид», — подумал я.

Но так ли это было? Я вспоминаю сейчас этот момент. Агенты 57 рыскали по лесу, двигались в нашу сторону, приближались прямо со стороны Ингрид.

Я снова и снова прокручиваю в голове это воспоминание, как доказательство теоремы, в поисках одного-единственного, такого, казалось бы, естественного, но неоправданного скачка в логике.

Бел наставила пистолет на Ингрид? Или она целилась сквозь нее?

Она вообще ее видела? Когда-нибудь?

Хоть кто-нибудь?

Да! Есть же…

РЕКУРСИЯ

…Рэйчел Ригби. Она курила и шагала по рыхлым тропинкам Эдинбургского поля, пока Ингрид объясняла ей все тонкости беглой жизни…