Белый морок. Голубой берег

«До сих пор считалось аксиомой: в историческом масштабе один год — величина настолько мизерная, что ею можно легко пренебречь, — стал читать Рехер текст. — Для предыдущих эпох такое утверждение, безусловно, было правильным и универсальным. Но в нынешних условиях, когда разбуженная величественными идеями нацизма арийская раса с присущей ей энергией и решительностью взялась за коренную перестройку старого, выродившегося мира, все прежние постулаты и теоретические схемы должны быть раз и навсегда отброшены. Как совершенно справедливо определил наш непревзойденный фюрер Адольф Гитлер, теперь не годы и даже не дни решают судьбы целых народов и держав. Потому-то при нынешних условиях, богатых событиями исторического значения, календарный год надо считать таким отрезком времени, который дает возможность на основе достоверных фактов делать самые смелые выводы в любых социально-политических сферах…»

«А недурное начало! — отметил про себя Рехер. — Достаточно аргументированный философский тезис с первого же шага ссылки на Гитлера. Хорошо поработали спецы Гласса». Он снова углубился было в чтение, но вскоре секретарь сообщил, что просит аудиенции СС-оберштурмбаннфюрер Эрих Эрлингер.

— Но ведь я просил… я предупреждал, что меня нет, нет! — вспылил Рехер. — К тому же вы знаете: сегодня воскресенье, и я не обязан принимать.

— Герр оберштурмбаннфюрер прибыл из вашей квартиры. Его направил сюда Олесь.

Упоминание об Олесе сразу погасило у Рехера раздражение.

— Хорошо. Пусть войдет, — холодно кивнул он, пряча рукопись в ящик.

Через минуту в дверях появился непрошеный гость. Долговязый, неуклюжий Эрлингер никогда не отличался даже элементарной опрятностью, не говоря уже об элегантности; сейчас же он выглядел прямо-таки непристойно. Измятый китель болтался на сутулых плечах; казалось, шея Эрлингера стала еще тоньше, а личико — еще меньше и неказистее. Он как-то вяло, будто по принуждению, поднял на уровень плеча правую ладонь, приветствуя Рехера, затем, не дожидаясь приглашения, подошел к столу и и плюхнулся мешком в стоявшее рядом кресло.

— Что это с вами? — спросил сурово Рехер, заподозрив, что Эрлингер пьян.

— Беда… Страшная беда… — в отчаянии пробормотал тот в ответ.

Из негласных источников Рехеру было отлично известно, какая паника охватила здешних верховодов после трагического события в Пуще-Водице. По свидетельству агентов, в городе не было ни одного учреждения, ни одного кабинета, где бы не поселились лютая тревога, опасность, неуверенность. Как эпидемия, повсеместно распространялся страх перед завтрашним днем, вгрызался в души военных и гражданских, начальников и подчиненных, парализовал их волю и разум. Но если разная чиновничья мелкота боялась главным образом нового налета Калашника, то начальство всех рангов еще дрожало и перед грозной комиссией, которая так бесцеремонно отправила на «длительное лечение» военного коменданта Эбергарда. Слухи о киевской трагедии мгновенно дошли до рейха, и теперь из Берлина чуть не каждый день прибывали всевозможные эксперты, инспекторы, наблюдатели. Они шныряли повсюду, выискивали разные недосмотры местных властей, собирали сплетни и поклепы, и это еще больше усиливало массовую истерию. С обстановкой повальной паники в Киеве Рехер был отлично знаком, но представить себе, что вот так перетрусит сам шеф СД, никак не мог.

— Что же все-таки произошло?

— А-а, не спрашивайте, — безнадежно махнул Эрлингер рукой. — Меня утопили, принесли в жертву… Этот подлец Гальтерманн… Чтобы спасти свою шкуру, он подставил под удар меня.

— Вас освободили от службы?

— Если бы! А то назначили руководителем карательной экспедиции по ликвидации Калашника…

— И это вас так огорчило? Не понимаю.