Белый огонь

Бланка и сама ее не слишком хорошо знала. И даже себе не смогла бы ответить, почему ей перестало быть даже любопытно.

— Я слишком далеко ушла от родного города и семьи. И, как уже когда-то говорила, не любила младшего брата. Он был мерзавцем. — Она сочла фразу забавной. — Неплохая эпитафия на его могильную плиту. Иан был капризным избалованным мерзавцем даже на мой вкус. Упасть с крыши для него — вполне милосердная смерть.

— Я…

— Не надо, акробат, — попросила она. — Мы оба понимаем, что случилось.

— И все равно мне жаль, — наконец произнес он после тяжелого долгого молчания.

— Даже сейчас я слышу в твоем тоне удивление и сомнение. Думаешь, я хочу мстить?

— Встречал я некоторых благородных, кто поступал именно так. А кровь всегда кровь, как бы ты ни относился к тому, что происходит внутри семьи. Честь, гордость и месть — вещи, которыми люди твоего круга часто кичатся.

— Склонна согласиться. Честь, гордость и месть гораздо больше почитаются, чем милосердие, верность и самопожертвование. Человеческая природа довольно примитивна, к печали всех Шестерых. Что касается мести, о, я мстительна. Всегда так считала. Ты знал, что я прикончила собственного мужа? — Она не дождалась ответа и не смогла угадать, что он думает. — Месть, акробат. Она иногда удается, а иногда нет. В большинстве случаев месть бесплодна, точно старая больная сука, и приводит лишь к бедам. Финальная месть привела меня к пустым глазницам. Знаешь… когда-нибудь стоит остановиться. Я не из тех людей, кто дважды прыгает в волчью яму. Одного раза вполне достаточно. Мне нет причин любить тебя, Тэо. Хотя бы потому, что я не знаю тебя. Ты пока что никто в моей жизни, но это не повод мстить за брата, который был для меня так же, как ты, — никем. И закончим на этом.

Произнеся последние слова, Бланка внезапно почувствовала облегчение, словно с силой захлопнула дверь, ведущую в склеп, отрезав из него путь мраку, смраду и тем, кто спал в саркофаге беспокойным сном.

Она знала, что поступила правильно.

Лавиани поднималась по пологому склону, огибая замшелые камни, похожие на крокодильи зубы, если только можно представить крокодила размером в несколько сотен ярдов. Она сильно вырвалась вперед, идя по следам похитителей.

Попадались те не часто, почва была в основном каменистой, ориентироваться приходилось по примятой траве да старым порванным паутинкам, порой натянутым на ее пути между веточками кустарника. Четырежды сойка ошибалась в направлении, ругалась сквозь зубы, возвращалась, оставляла на нужных тропках метки (обычно просто ставила несколько булыжников друг на друга), чтобы ни Тэо, ни Шерон не ошиблись, куда им идти.

Оказавшись на плоской вершине, она задумчиво прищурилась, изучая открывшуюся перед ней долину — широкую, уходящую к горизонту, резко шедшую под уклон и вдали быстро сужающуюся, сжимаемую холмами, становящимися невысокими ущербными горами. Сойка смотрела и смотрела, пытаясь понять, что там не так. Был какой-то изъян, но никак не удавалось зацепиться за смущавшее ее. А затем она поняла.

Все это пространство с широкой рекой, горами, со стенами скал — слишком правильное. Сделанное едва ли не по линейке. Она бы тоже могла получить такой результат, если бы, к примеру, взяла тяжелый металлический шар, швырнула его вперед, заставив прокатиться по подходящей поверхности.

Вот и здесь то же самое. Только шар, следует признать, должен быть огромным, а еще очень раскаленным, чтобы так прожечь землю и изменить рельеф, сохранившийся несколько тысяч лет, скрывший спекшуюся поверхность под наросшей на месте ожогов почвой и травой.

Ярко-зеленой, словно сейчас не зима, а конец весны.

Еще сильнее сузив глаза, Лавиани различила множество точек. Все те же белые крапинки и песчинки на пастбищах. Сотни овец. Тысячи. А затем она увидела еще кое-что. Человека. Пастуха, пересекавшего долину.

Сойка резко присела, не собираясь торчать на фоне неба, ощущая, как зрение подводит ее, искажается и от этого реальность кажется ненастоящей. В человеке тоже было нечто неправильное. То, как он шел, как наклонял корпус, как держал руки и голову. Он казался массивным и в то же время длинным, как жердь. Странная грудная клетка, странный череп.

— Рыба полосатая! — ахнула Лавиани, округлив глаза, и сказала по слогам: — Ры-ба по-ло-са-та-я!

А затем, не удовлетворившись сказанным, добавила:

— Охренеть…

Она легла, ощущая, как в ребра впивается рукоятка ее же фальчиона, как спина мгновенно становится мокрой от выступившего пота.

Пастух находился гораздо дальше, чем подумалось сперва. Гораздо дальше.

И он был огромен. Чудовищно огромен. Непередаваемо чудовищно огромен. В десять раз, а может, и в двадцать больше любого самого высокого человека.

Колосс. Великан.

Гигант.

Самый настоящий гигант из древних легенд. Ничуть не меньше, чем Голиб Предавший Род, чей скелет они повстречали на Талорисе.

— Так вот чьей овечкой мы закусили, — пробормотала Лавиани, медленно отползая назад. А затем, пригнувшись, побежала к друзьям.