Белый олеандр

На дне бирюзового чемодана Марвел лежал гравий и фонарь на батарейке, мигающий SOS азбукой Морзе. Один из друзей-студентов помог его закрепить. Игрушечные девочки-солдатики — бесплатные сувениры из кинотеатра — ползали среди лунных камней с автоматами Калашникова. Я нарисовала на их руках крошечную свастику. На крышке крепился небольшой телевизор, в котором сияла лучезарной улыбкой бумажная мисс Америка. Лицо в слезах лака для ногтей.

Старр и Рей поделили саквояж из искусственной ткани с потрескавшимися кожаными ремнями. В нос ударял пьянящий запах стружек и «Обсэшн». На яркой пряже наклеила крест-накрест полоски клетчатой ткани. Внутри крышки, под светящимся в темноте Иисусом, распускалась сочная, атласная, откровенно вагинальная роза. По краям шла бахрома из стружки от местного плотника, кучерявая, как пудель. На дне помещалась коробочка с кусочками свинца. В Европе невозможно было найти пулю, и пришлось довольствоваться этим. В стеклянном террариуме на дне ползла по желтому песку, осколкам стекла и наполовину засыпанным очкам в металлической оправе змея.

Как и Берлин, я погрязла в руинах и чувстве вины. Я страдала, но и сама была причиной горя. Не могла, положа руку на сердце, ткнуть пальцем в виновного — палец тут же разворачивался в мою сторону.

Оливии Джонстоун досталась зеленая шляпная коробка под крокодиловую кожу. Открывая ее, вы чувствовали аромат «Ма Грифф». Дагмар, девушка из парфюмерного магазина в универмаге «Вертхайм», отдавала мне ватки с ароматами, и я раскладывала их по цилиндрам из-под фотопленки и рассовывала по карманам. Внутри шляпной коробки я сложила гнездо из бежевых и черных чулок. В центре лежала карнавальная маска из черных перьев и бокал с белым океаном внутри. На поверхности плавало белое колечко из автомата, выдающего шарики жвачки.

Они все были здесь. Амелия Рамос — коробка для ланча с декупажным дизайном из открыток аристократии девятнадцатого века с блошиного рынка. Старинные вилки пронзали черный с проседью парик, тянулись вверх, как молящие руки.

И Клэр. Я увековечила ее память в дорожном чемодане тридцатых годов из белой кожи с красной лаковой отделкой. Он обошелся мне в пятьдесят марок, зато внутри был обит розовато-лиловым муаром в разводах от влаги, как древесные кольца. Похороны в коробке. С внутренней стороны крышки я приклеила, как крылья бабочки, осколки белой виниловой пластинки. Каждый выдвижной ящичек хранил свой секрет: сетчатая миниатюрная рыба, таблетки, нить жемчуга, завитушка побега папоротника, веточка розмарина, фотография Одри Хепберн из «Двое на дороге». И двадцать семь названий слез: сердечная роса, мед горя, вода печали, die Tränen, eau de douleur, los rios del corazón[28]. На этот чемодан и заглядывался Оскар Шайн.

Мои матери. Словно гости на сказочных крестинах, они наградили меня своими дарами. Щедрость и знание мужчин от Оливии. Нежность и вера от Клэр. Марвел помогла проникнуть в тайну американской семьи, Ники научила смеяться. Ивон, mi hermosa[29], дала мне настоящую, кровную мать, не за решеткой, а где-то внутри. Рина украла гордость, но показала, как пользоваться отходами, тщательно выбирать то, что можно восстановить и перепродать.

Я хранила все дары. Любящие или небрежные, эти руки вылепили меня такой, как есть. Амелия Рамос, вонючая, как скунс, стерва, научила стоять за себя и колотить по решетке, пока не получу желаемое. Старр хотела меня убить, но она же купила мне первые туфли на каблуках и дала возможность задуматься о Боге. Кого из них я брошу?

А в голубом чемодане с белой ручкой — первая и последняя комната выставочной галереи Астрид. Белый шелк-сырец с красными пятнами по краям и запахом фиалок.

Я сидела на полу в сгущающихся сумерках на протертом до дыр заляпанном краской ковре. Сумерки, время моей матери… В Берлине зимой темнело к четырем — совсем не похоже на неспешный калифорнийский закат и прибой на желтом песке. Я открыла крышку.

Запах фиалок неизменно навевал грусть. Пузырек с подкрашенной водой был точно такого же цвета, что и бассейн на Голливудском бульваре. Я сидела перед алтарем матери и рисовала на прозрачной пленке линии, которые, соединяясь, приобретали очертания ее профиля. Письма, перевязанные колючей проволокой, лежали на дне вместе с колодой карт Таро. В центре — Королева Жезлов. К крышке привязаны осколки стекла; я тронула их пальцами, и они зазвенели. Представился жаркий летний вечер и эвкалипты.