Белый олеандр

Я и без слов понимала: он боится, что я вернусь. Стану американской студенткой с трехразовым питанием, хоккеем на траве, сочинениями по английскому и брошу его с походной сумкой. Вот что было на весах: с одной стороны фрау Акер и арендная плата, мой кашель и тираж Пола; с другой — отопление, университетский диплом, приличная еда и кто-то, кто обо мне позаботится.

Я не говорила ему, но порой я чувствовала себя очень старой. Наш образ жизни вгонял в тоску. Раньше я не могла позволить себе над этим задумываться, однако теперь мать вышла… А Оскар Шайн просил о встрече наедине, приглашал на ужин обсудить мою планируемую выставку в галерее. Я от него отделалась, но не знала, сколько еще выдержу. Меня тянуло к этому медведеподобному мужчине с подстриженной серебристой бородкой. Снова ложусь под папика. Если бы не Пол, легла бы много месяцев назад. Но Пол был больше чем бойфренд. Он — это я.

Теперь я и без звонка знала, что мать зовет меня обратно. Я слышала ее голос, моя кровь шептала ее имя.

Вгляделась в фотографию, где она махала рукой под калифорнийским солнцем. Катается сейчас на машине, готовится начать все заново. Американка до мозга костей. Я думала о своей жизни, упакованной в чемоданы вдоль стены, формах, которые я принимала, личностях, которыми побывала. Теперь могу стать дочерью Ингрид Магнуссен в Стэнфорде или Смите и отвечать на приглушенные взволнованные вопросы ее новых детей. Она ваша мать? Какая она в жизни? Я знала, как торговать трагическим прошлым, ловко демонстрируя шрамы и статус приемного ребенка — достигла в этом совершенства, общаясь с Джоан Пилер. Люди делали меня своим проектом, домашним животным, провозглашали себя моими защитниками. И я позволяла. Я не для того проделала долгий путь, чтобы остаться на дне реки среди покореженных автомобилей.

Вновь стать дочерью моей матери… Я играла этой мыслью, как ребенок — одеялом, теребя его между пальцев. Вновь потеряться в волне ее музыки. Вдруг еще не поздно вернуться в детство, заползти обратно в плавильную печь, раствориться в огне, выйти из него с чистой памятью? «Феникс сгорает…» Рискну ли? Потребовалось столько времени, чтобы выйти из ее тени и дышать полной грудью! Даже если вокруг холодная Европа и пахнет палеными волосами…

Я лежала в объятиях Пола, вспоминая, как прошлым летом мы ездили в Данию искать Клауса Андерса. Обнаружили его в Копенгагене. Он жил с семьей в обшарпанной квартире, где пахло скипидаром и несвежим молоком. Жена была на работе. Клаус встретил нас в три часа дня в синем заляпанном краской халате из жатого ситца. Двое маленьких детей, мои сводные брат и сестра от его третьего и четвертого брака, смотрели на диване телевизор. У девочки волосы были перемазаны клубничным джемом, малышу требовалось сменить подгузник, и куда ни глянь — везде угадывалась приближающаяся катастрофа.

Он рисовал какую-то биоморфную абстракцию, похожую на старый волосатый башмак. Предложил нам «Карлсберг» и спросил про мать. Я пила, предоставив говорить Полу. Отец. Красивый лоб, датский нос, совсем как мой. Человек, который никогда ни к кому не относился серьезно и меньше всего — к самому себе. Обрадовался, что я рисую, не удивился, что мать в тюрьме, жалел, что мы не общались. Хотел наверстать упущенное, предложил остаться, спать на диване, помогать с детьми. Шестьдесят один год. Посредственность.

Я чувствовала то же, что мать. Сидела в гостиной и мысленно осуждала отца, его грязных детей и вечный телевизор. Старый футон, поцарапанный столик из тика с рисунком древесных колец. Полотна на стенах: коралл-мозговик, рак толстой кишки. Ели хлеб с сыром и клубничный джем из большой банки. Я дала адрес магазина комиксов, обещала писать. Впервые захотелось поскорее сбежать, первой выйти из комнаты.

Потом мы с Полом завалились в студенческий бар рядом с университетом. Я нажралась как свинья и блевала в переулке. Пол купил билеты на последний поезд до Берлина…

Я взяла руку Пола, его правую в свою левую, сплела наши пальцы. Мои руки — большие и бледные, как зима, моя личность вышита на них узорами на кончиках пальцев. Темные от графита руки Пола пахли табаком и кебабом. Ладони одного размера, но его пальцы на пять сантиметров длиннее. Изумительные руки! Я надеялась, что, если будут дети, они их унаследуют.

— Так что там с издателем?

— Требует наличные. Прикинь!

Я повернула руки, рассмотрела со всех сторон. Его пальцы почти доходили до моего запястья. Провела по жилам на его руке, думая, что меньше чем через сутки могу вернуться в Штаты. Могу стать как Клаус, как мать. Мое наследство — сбрасывать старую жизнь, как змеиную шкуру, писать на каждой странице новую истину, погружаясь в моральную амнезию.

Но какой позор… Лучше умереть с голода! Не так оно и сложно, я теперь знала.