Белый олеандр

Дорогая Астрид!

Почему ты не пишешь? Нельзя валить на меня ответственность за самоубийство Клер Ричардс. Ясно было с первого взгляда — эта женщина родилась для передозировки. Поверь, сейчас ей гораздо лучше.

Я же, напротив, сейчас в изоляторе, в тюрьме внутри тюрьмы. Вот что осталось от моего мира: пустая камера 8^х8 и Лунария Ироло, чье сумасшествие вполне оправдывает имя.

Весь день кричат вороны, карканье жалобное и неблагозвучное — бесподобная издевательская имитация криков проклятых. Никто из певчих птиц и не присядет возле такого места. Нам остались только голоса этих нечестивиц и отдаленные крики чаек.

Скрип и хлопанье тюремных ворот отдается в нашем пустом цементном мешке, эхо катится по литому холодному полу туда, где мы сидим, скорчившись, за решетчатыми дверями, продолжая вынашивать планы убийства и мести. За решеткой, так они говорят. Даже в душ нас выводят в наручниках. Что ж, есть все основания.

Эта мысль мне понравилась — в наручниках и за решеткой мать вряд ли могла повредить мне еще раз.

Из решетчатого окошка в двери видно, как охранники сидят за столами посреди коридора. Блюстители нашего раскаяния обедают пончиками, на поясах важно поблескивают ключи от камер. Я смотрю на эти ключи. Ключи гипнотизируют меня, я чувствую, как они окисляются, они мне дороже здравого смысла.

Вчера сержант Браун решил, что получасовой душ следует включить в тот час, который мне позволено ежедневно проводить вне камеры. Помню, я думала, что он разумный человек — черный, худощавый, вежливый. Надо было сразу догадаться. Несмотря на манеру говорить, он не способен выйти за убогие рамки инструкций, и его низкий голос так же фальшив и наигран, как голос проповедника, раздувшегося от сознания собственной важности. Цербер нашего бетонного Аида.

На воле, если у меня было свободное время, я училась астральным полетам. Сейчас под бубнящие причитания Лунарии я поднимаюсь с койки и лечу над полями вокруг тюрьмы, вдоль автострады, пока не увижу городские многоэтажки. Трогаю блестящую мозаику на пирамиде Центральной библиотеки, смотрю на древних японских карпов в пруду рядом с «Нъю-Отани»[58], они блестят оранжевым и пурпурным, серебром и чернью. Поднимаюсь спиралью вокруг аккуратных цилиндрических башен «Бонавентур», слышу, как вздрагивают, останавливаясь, лифты. Помнишь, как мы однажды обедали там, во вращающемся баре? Ты боялась подходить к окнам, кричала, что тебя тянет наружу. Нам пришлось пересесть за столик в центре, помнишь? Боязнь высоты — недоверие к себе, ты сама не знаешь, когда можешь вдруг прыгнуть.

Тебя я тоже вижу. Вижу, как ты гуляешь по аллеям, сидишь на пустырях, заросших травой, как твои дареные кружева Королевы Анны мокнут под дождем. Ты думаешь, что смерть этой неженки Клер невыносима. Помни, Астрид, есть только одна добродетель — стойкость. Спартанцы были правы, человек может вынести все. Действительно невыносимая боль убивает мгновенно.

Твоя мать.