Белый олеандр

Сейчас я смотрела, как она сидит на постели, скрестив ноги, и шепчет своему круглому животу, каким замечательным может быть мир — в нем есть лошади и дни рождения, мороженое и белые кошки. Даже если Ивонна не будет кататься с ребенком на коньках, не проводит в школу, все равно живот чего-нибудь стоит. Сейчас у нее была эта безмятежная радость, эта мечта.

— Когда придет время, тебе покажется, что все кончилось слишком быстро.

Ивонна прижала ко лбу мою ладонь.

— Какая прохладная. Ты всегда прохладная, Астрид, ты совсем не потеешь. Ой, ребенок шевелится. Хочешь потрогать?

Она подняла футболку, и я приложила руку к горячему круглому животу, упругому, как подходящее тесто, чувствуя, как он перекашивается изнутри. У Ивонны на лице появилась странная кривая улыбка — восторг пополам с мыслью о том, что, она знала, неизбежно.

— Наверно, это девочка, — прошептала она. — В первый раз была девочка.

Только очень поздно ночью Ивонна могла говорить о своих детях. Рина запрещала ей говорить о них, даже думать. Но Ивонне это было нужно. Отец теперешнего ребенка, Изикиел, был водителем грузовика. С Ивонной он познакомился в Гриффит-парке, она влюбилась в него, катаясь на карусели. Я старалась придумать, что бы еще сказать.

— Крепко бьется ногами, — улыбнулась Ивонна. — Может, станет балериной.

Нехитрая мелодия электрогитары катилась по холмам, залетала в наше окно, и шар живота шевелился в такт, выгибался от толчков маленьких ручек и ножек.

— Хорошо бы она попала в герл-скауты. Ты будешь герл-скаутом, mijа[59]. — Ивонна погладила живот. — Астрид, ты туда ходила?

Я покачала головой.

— Мне ужасно хотелось, — Ивонна чертила восьмерки на влажной простыне. — Но я даже просить не стала. Мама лопнула бы от смеха: «Твоя жирная задница у чертовых герл-скаутов?!»

Мы долго сидели в темноте, уже молча, надеясь, что у дочки Ивонны все будет хорошо. Гитарист успокоился, заиграл «Мишель». Мать любила эту песню, пела ее по-французски.

Наконец Ивонна задремала, и я вернулась в свою постель, вспоминая, как мать клала мне на лоб руки, когда я лежала в жару, как заворачивала меня в простыню, смоченную холодной водой с эвкалиптом и гвоздикой. «Твой дом — это я», — сказала она однажды. Все-таки это правда.

Тихонько нырнув под кровать, я достала пакет с письмами — одни конверты были тонкие, легкие, как обещание, другие толстые, как белый японский карп. Пакет был тяжелый, от него пахло ее фиалками. Я осторожно выскользнула из комнаты, чтобы не разбудить Ивонну, и плотно закрыла дверь.

В гостиной я зажгла лампу у зеленой кушетки, и все в комнате стало словно с картины Тулуз-Лотрека. Письма посыпались на столик. Я тянулась к матери и ненавидела ее. Как она могла дать мне такую красоту, целый мир, и при этом считать, что кто-то родился для передозировки?

Облезлый кот прокрался ко мне вдоль кушетки, трусливо оглядываясь, забрался на колени. Я не стала его спихивать, и он свернулся у меня на животе, теплый, тяжелый, урчащий, как грузовик на первой передаче.