Белый олеандр

— Понимаю, тебе пришлось нелегко. — Он положил руку мне на плечо. Мягкую, гладкую. От нее шло тепло. Секунду я представляла, как это может быть — заниматься любовью с Роном. Можно было погладить его неприкрытую грудь, так близко он стоял, — седые курчавые волосы, темные соски. Приятный запах, «Живанши». Голос не очень низкий, чуть хрипловатый, успокаивающий. Но я вспомнила, что в этом мужчине причина всех наших с Клер бед, что он не умеет любить ее. Рон обманывал Клер, я чувствовала это по его прикосновению. Он — весь ее мир, он все, что у нее есть. Я ничего не могла с собой поделать, мне нравилась эта рука у меня на плече, спокойный взгляд. Но я старалась не реагировать на его маскулинные импульсы, на твердый бугор под пижамными штанами. «Это же взрослая девушка», — сказал он Клер. Рука на плече — часть его игры, фальшивый знак признательности. Наверняка он пристает ко всем одиноким ясновидящим. Я шагнула назад, рука соскользнула с плеча.

— Постарайтесь поскорее взять отпуск, — сказала я.

20

В июне Рон, как и обещал, снял в Орегоне домик. Ни телефона, ни электричества, даже ноутбук был оставлен дома. Леса Каскад-Маунтин. Мы ловили рыбу в высоких, по пояс, резиновых сапогах. Рон объяснил мне устройство спиннинга, научил забрасывать леску легко и ловко, словно произнося заклинание, тащить поблескивающую форель, как тайну, выманенную у реки. Клер погрузилась в книги о птицах и цветах, стараясь правильно назвать все, что мы видели вокруг, будто имена и названия давали предметам жизнь. Отыскав в книжке какую-нибудь травку или пичугу, она так гордилась, будто луговой жаворонок или мужской папоротник были созданы ею собственноручно. Иногда мы сидели на лужайке, опершись спинами о три больших дерева, и Рон играл на губной гармонике ковбойские песни — «Долина красной реки», «Желтая роза Техаса».

Мне вспоминалось, как мать в Амстердаме пела «У-упи-ти-йи-йо, разбирайтесь сами». Она объяснила мне, что там поется о телятах, потерявших своих мам-коров. «Это ваша беда, а я ни при чем». Сам Рон из Нью-Йорка, интересно, где он мог выучить такие песенки. Скорее всего, слышал по телевизору. Иногда, сидя с альбомом у реки, я ловила на себе его взгляд, но делала вид, что ничего не замечаю. Без Рона я вполне могла обойтись, без Клер — нет.

Когда шел дождь, они с Клер гуляли по тропинке, усыпанной сосновыми иглами, папоротники особенно сильно пахли в такие часы, густо, насыщенно, как лакрица. По вечерам мы играли в «Монополию», «Эрудит», в блэк-джек, загадывали шарады. Клер и Рон разыгрывали сценки из «Трамвая „Желание“», из «Пикника». Теперь я видела, какими они были, когда впервые встретились. Восхищение в глазах Рона. Вот что ей нужно было вспомнить — каким может быть Рон, стремящийся к ней.

За два года в их доме я никогда не проводила столько времени в обществе Рона, и сейчас меня раздражало, что командовал парадом всегда только он. Проснувшись, Рон будил Клер и меня, но если нам случалось встать раньше, мы ходили на цыпочках и говорили шепотом — ведь он еще спит! «Мир мужчин». Мне не нравилось, что именно Рон всегда строил планы на день, решал, подходит ли погода для рыбалки, дальней прогулки или пляжа. Рон объявлял, идти ли нам в магазин или обойтись пока тем, что есть, надо ли взять свитера и плащи, пора ли покупать дрова. Сейчас я впервые была рада, что осталась без отца.

Но Клер чувствовала себя лучше. Ее больше не рвало после еды, краски лица оживились. В большом чугуне она варила суп, а Рон жарил на огне рыбу. На завтрак были оладьи или яичница с беконом. «Итак, что у нас тут? Цикута? А доза-то маловата…» — смеялся Рон, помешивая ложкой в тарелке. В рюкзаки клали толстые сандвичи с ветчиной и салями, неразрезанные помидоры, копченый сыр.

Клер жаловалась, что не может больше влезть в джинсы, Рон обнимал ее вокруг бедер, делал вид, что хочет укусить то с одной стороны, то с другой.

— Ты мне нравишься толстая! Необъятная, пышная рубенсовская женщина!

— Врунишка, — смеялась Клер, отбиваясь от него.

Я покачивала удочкой над Маккензи, леска свободно болталась в воде. Солнце светило сквозь деревья на берегу, и там, где их длинные тени падали на бегущую воду, темные рыбьи силуэты устремлялись в глубину. Выше по течению Рон то и дело забрасывал леску, крутил катушку, но я не особенно старалась что-нибудь поймать. Клер ходила по берегу, напевала текучим легким сопрано «О Шенандоа, как мне услышать…» и собирала цветы для гербария. В бунгало они сушились между несколькими слоями картона. Здесь я чувствовала себя дома — тишина, длинные пальцы сосен и дугласовых пихт на горизонте, все оттенки зеленого под ярким, контрастным небом — казалось, по нему вот-вот поплывут драконы и ангелы. Небо Возрождения, точно такое я видела на портрете одного кардинала. Музыка бегущей воды, смолистый запах вечнозеленой хвои.

Солнце грело мне спину, я лениво забросила леску, покрутила катушку, глядя в свою тень, как в темное окошко на блестящем отражении сосен и неба. Вода была прозрачная, я видела камни на дне и рыб — темные фигурки, плывущие за наживкой.