Белый олеандр

За окном в саду шевелилась под ветром трава, не стриженая, но ярко-зеленая на скупом зимнем солнце. Китайский вяз плакал, как ива, по ветвям стекали крошечные капельки. Луковичные уже отошли, но розы цвели бешено — ярчайший красный «М-р Линкольн», бледная «Пристина» с нежными прожилками. Земля вокруг них была усыпана красными и белыми лепестками. Комната пропиталась запахом «Л'эр дю тан», флакон которого я разбила. Его крышка, голубки из дымчатого стекла, выглядела теперь как макет надгробия.

В ящике стола лежал гербарий с засушенными цветами, которые Клер собрала этим летом, гуляя вдоль Маккензи. Как она тогда была счастлива — в китайской шляпе, завязанной под подбородком, с холщовой сумкой, полной находок и открытий. Вот они, ее открытия, подписанные круглым изящным почерком, заботливо прикрепленные к картонным листам коричневой тесемкой, — «венерин башмачок», «кизил», «шиповник собачий», «рододендрон», со своими пестиками и тычинками.

«Чего тебе хочется, Астрид? О чем ты думаешь?» Больше никто меня об этом не спросит. Я погладила волосы Клер, ее темные брови, нежные веки, изящные линии скул и глазных впадин, острый кончик подбородка, похожий на верхний край падающей капли. Если бы только я вышла к ней сразу. Не заставляла ее ждать. Как можно было оставить ее одну с этим двойным отвращением, моим и Рона. Она всегда боялась оставаться одна.

В десять принесли почту. В одиннадцать миссис Кромак начала свой ежедневный урок игры на электрическом органе. Вместе с ней завопил попугай.

Репертуар был хорошо знаком нам. «Зип-э-ди-ду-да». «Ничто не сравнится с шоу-бизнесом». «Чаттануга чу-чу». Миссис Кромак нравились гимны штатов: «Гэри, Индиана», «Айова Стабборн», «Калифорния, вот я», «В Канзас-сити все бывает вовремя». Каждый раз она делала те же самые ошибки, путала те же ноты. «Она это делает специально, чтобы свести нас с ума, — сказала бы Клер, — на самом деле она умеет играть». Но Клер больше не придется это слушать.

В двенадцать включился вентилятор. В час матери пришли забирать детей из детского сада, с улицы слышались звонкие детские голоса и жалобный гортанный говор соседок-хасидок. Как Клер боялась этих простых женщин в длинных юбках с их выводками, заносчивыми сыновьями и толстыми туповатыми дочерьми, ходящими робкими гусиными стайками с бантиками в волосах. Клер всегда думала, что они пытаются сглазить нас. Попросила меня накрасить ладонь синей краской и приложить к белой штукатурке над звонком — помогает от дурного глаза.

Я задела коленом ногу Клер и тут же отпрянула. Нога у нее окоченела. Теперь она далеко, проходит сквозь семь небес, поднимается к Богу. Я погладила чудесный нос с острым кончиком, гладкий лоб, ямку на виске, в которой уже не бился пульс. Никогда она не казалась такой спокойной, такой уверенной в себе. Больше не старается никому угодить.

Клер любила меня, но сейчас она была как чужая.

С часа тридцати до четырех пятнадцати телефон звонил пять раз. Клер пропустила назначенную стрижку у Эмили. Два раза кто-то ошибался. Друзья Рона собирались посидеть в кафе. Телефонная компания сообщала о задержке телефонных счетов на имя Ричардсов. Каждый раз, как звонил телефон, мне казалось, что она вскочит и побежит снимать трубку. Клер не могла не отвечать на звонки, даже если точно знала, что звонят не ей. Могли предложить работу, хотя она давно перестала ходить на пробы. Могла позвонить подруга, хотя подруг у нее не было. Иногда она ввязывалась в долгий бессвязный разговор с телефонным продавцом ценных бумаг, агентом по недвижимости, торговым представителем.

Как это может быть, что ее больше нет? Я этого не понимала. Что будет с ее изящной манерой открывать банки — одним ловким жестом, как оркестровый перкуссионист касается треугольника? С красноватыми бликами у нее в волосах? С двоюродной бабушкой, медсестрой в сражении у Ипра? Все это было теперь только у меня, как коробка с бабочками. Кто еще знал, что Клер ставила зеркала на крышу, что ее любимые фильмы — «Доктор Живаго» и «Завтрак у Тиффани», что ее любимый цвет — синий индиго? Ее счастливое число — три, она терпеть не могла кокосы и марципан.

Вспомнилось, как мы с ней ездили в Калифорнийский институт искусств. Как я пугалась студентов, щеголяющих своими забавными стрижками и безвкусными рисунками. Учеба стоит десять тысяч долларов в год. «Не думай о деньгах, — сказала Клер. — Это хорошее место. Если, конечно, ты не захочешь поехать на восток». В ноябре мы послали им заявление о приеме. Теперь мне придется об этом забыть.