Белый Орден или Новые приключения Ариэля

Дверь передо мной со скрипом открылась, я сделал два шага вперёд, и дверь у меня за спиной закрылась с таким же скрипом. В ноздри мне сразу ударил смрад. Этот ужасный запах был явно порождением гниения всего, что только могло гнить, начиная от соломы и заканчивая человеческим телом. Здесь было темно, хотя мрак не был кромешным, немного света откуда-то всё-таки проникало, так что вскоре я начал различать людей по углам и услышал голос:

— К нам прибыл ещё один брат, — голос был немного ироничным, как будто даже шутливым и одновременно скрипучим, сиплым, этому человеку явно было трудно говорить. — Присаживайся, располагайся, будь как дома.

Я сел на солому, прислонившись спиной к стене рядом с человеком, который ко мне обращался. Глаза привыкли к темноте, и я смог рассмотреть его лицо, тонкие благородные черты которого, казалось, навсегда искажены страданием, а с губ не исчезала усмешка, как будто этого человека очень забавляли собственные муки.

— Скажи мне, брат, что тут происходит?

— А что именно тебе не известно?

— Откровенно говоря — ничего. Я очень долго отсутствовал. Так долго, что и сам не знаю сколько. Прибыл вот в Париж, а меня схватили на улице королевские сержанты.

— Ты шёл по улице в плаще храмовника?

— А в чём я должен был идти по улице, если я храмовник?

— Орден объявлен вне закона. Ношение одежд Ордена — уже преступление.

— Кто на такое осмелился? У вас тут что, сарацины власть захватили?

— Нет, это всё христианский король Филипп.

— Не знаю такого. Какой сейчас год?

— 1308 от рождества Христова.

— Значит, я отсутствовал больше ста лет, — мне казалось, что я подумал это про себя, но на самом деле я произнес эти слова вслух.

— Где же ты пропадал сто лет? — мой собеседник спросил это так, как будто поинтересовался, почему я не был на ужине.

Осторожность предписывала мне не говорить лишнего и не рассказывать о том, во что невозможно поверить, но я как-то весь сразу расслабился, мне стало всё равно, как будут восприняты мои слова, к тому же мой странный собеседник располагал к откровенности, и я честно признался:

— Меня бросало из эпохи в эпоху, из реальности в реальность. Это началось, когда к нам прибыл рыцарь пресвитера Иоанна. Бог показывал ему наш мир, постоянно куда-то перемещая, а я был его спутником. В конечном итоге он отправился к себе домой, а меня волшебный корабль привёз сюда.

— И что же волшебного было в том корабле?

— Он плыл без парусов и без вёсел, им никто не управлял, он сам выбирал маршрут, преодолевая не только пространство, но и время, и границы миров.

— Очень интересно, — проскрипел рыцарь. Услышанное, кажется, ни сколько его не удивило, но заинтересовало и вывело из апатии. — Лучше бы тебе со своим другом нырнуть в царство пресвитера Иоанна, а то здесь стало припекать.

— Богу ведомо, что для меня лучше. Я здесь по Его воле.

— Это, конечно, так. Но, может быть, Бог ещё благословит храмовников перебраться в царство пресвитера. Нигде больше мы уже не нужны.

— Так что же тут у вас происходит? В чём обвиняют храмовников?

— Во множестве всякой ерунды, но главное обвинение — отречение от Христа. Ты не отрекался от Христа?

— Шутишь.

— Конечно, шучу. Но отцы инквизиторы шутить не будут. Они будут жечь тебя калёным железом до тех пор, пока ты не признаешься, что во время вступления в Орден тебя принудили отречься от Христа.

— Ну и дела… Я рассказал тебе фантастические вещи. А ты поверил. Но то, о чём говоришь ты, настолько неестественно, что никакая благодарность за доверие не может заставить меня поверить тебе.

— Понимаю. Но это не проблема. Скоро тебя поволокут на допрос и начнут прижигать каленым железом, так что тебе придётся поверить в эту фантастику.

Я долго молчал, пытаясь переварить новую реальность, которую невозможно было постичь умом. Никакие наши с тобой самые невероятные приключения мой рассудок не отторгал настолько сильно, насколько то, что я услышал. Потом на меня нахлынули воспоминания.

— Как тебя зовут? — спросил я своего соседа.

— Арман.

— А меня — Жан. Ты слышал про Хаттин, Арман?

— Конечно. Седая старина, великие герои, которые предпочли погибнуть все до единого, но не отреклись от Христа.

— А я был под Хаттином, Арман, я один из тех, как ты изволил выразиться, героев. Честно скажу, мы вовсе не считали себя героями. Мы просто дышали Христом и никак не могли отречься от Него. Если тебе предлагают вырвать из сердца Того, Кого ты больше всего на свете любишь, а ты отказываешься, так в чём же тут героизм? Ты просто не в состоянии этого сделать, это совершенно невыполнимое требование.

— Но ведь вас пытали.

— Пытали… Было очень больно. Но эта боль и перспектива отречения были для меня чем-то совершенно отдельным, никак не связанным. Вероятность отречения мой рассудок сразу отторг, не рассматривая, как нечто невозможное, а боль была просто тем, что надо выдержать, как буря, которая всё равно ведь когда-нибудь закончится. От любви ко Христу невозможно отказаться и боль тут ни при чём.

— А вот у нас тут многие сломались под пыткой и признались в том, чего не делали, — прошептал Арман.