Белый Орден или Новые приключения Ариэля

В этот момент дверь открылась, в камеру заглянул сержант и грубо сказал: «Новенький — за мной». Меня завели в небольшую комнатку тут же в подвале. Там за столом сидел монах в белой сутане доминиканца и что-то писал на пергаменте. Его круглое, холёное, гладко выбритое лицо было чрезвычайно добродушно, я сразу подумал о том, что он, наверное, очень любит детей, во всяком случае представить его играющим с детьми было очень легко. Подняв на меня чистые голубые глаза, он жестом показал на табурет напротив его стола и по-деловому улыбнулся, как будто предлагал мне сыграть в шахматы. Я сел, он некоторое время молча смотрел на меня, видимо, пытаясь понять, что за человек перед ним. Я тоже молча смотрел на него. Если бы не разговор с Арманом, я сейчас засыпал бы его вопросами, потом проклятиями, потом опять вопросами, но я уже всё знал, у меня не было для него никаких сообщений, я так же, как и он, пытался понять, что за человек передо мной. Уж не знаю, что он прочитал в моих глазах, но я его совершенно не понял. Наконец, он тихо и вежливо спросил:

— Вы рыцарь Ордена Храма?

— Да.

— Судя по тому, что вы шли по городу в плаще храмовника, вы вполне сознательно хотели попасть сюда?

— Нет, я просто много лет отсутствовал и не знал, что происходит с Орденом Храма.

— И где же вы были много лет?

— Это тайна Ордена Храма.

— Ох уж эти ваши тайны, — сокрушённо покачал головой доминиканец. — Разве добрым христианам нужна таинственность? Слуги Господа открыты и прямодушны, все свои дела совершают при свете дня, потому что им нечего скрывать. А у вас — тайны. Вот потому-то Орден Храма и оказался в таком сложном положении.

— Речь идёт всего лишь о внутренних делах нашего Ордена. Ведь и в доминиканском Ордене есть свои внутренние дела, о которых вы не станете рассказывать посторонним. А в нашем вероисповедании никакой тайны нет. Мы — добрые христиане и служим Господу нашему всем сердцем и всей душой. Хотите прочитаю Символ веры?

— Да, конечно, хочу, — обрадовался доминиканец.

Я встал и отчётливо, слово за словом, произнёс Символ веры, стараясь говорить с выражением, так чтобы было понятно, что для меня это не пустые слова. Когда я закончил, инквизитор тоже встал и перекрестился. Его лицо лучилось счастливой улыбкой.

— Я так и знал, что вы добрый христианин, — радостно провозгласил он. — Есть вещи, которых не подделать, и я не сомневаюсь, что вы сейчас искренне провозгласили исповедание своей веры. Но ведь не все в вашем Ордене такие. Правда ведь, не все? Ваши иерархи принуждали вас отрекаться от Христа. А человек слаб, он может дрогнуть, особенно если требование было неожиданным и сопровождалось угрозами. Это простительный грех, главное честно во всём сознаться. Вы ведь тоже отрекались от Христа под давлением?

— Нет, никто от меня этого не требовал, и я никогда в жизни не отрекался от Христа.

— Зря вы покрываете своих иерархов-вероотступников. Ведь вы же не такой, как они. Хотите расскажу, как всё было? Вам предложили отречься от Христа, и вы отреклись, но лишь устами, а не сердцем. Вам предложили плюнуть на крест и вы сделали вид, что исполнили требование, но на самом деле плюнули мимо креста. Ваша вина незначительна, и вы получите прощение, если честно во всём сознаетесь.

— Мне не в чем сознаваться, потому что ничего такого никогда не было.

— Жаль, очень жаль, что вы упорствуете.

Инквизитор позвал палача, меня привязали к деревянному столу, принесли жаровню с углями и начали накалять стальной прут.

— Сейчас вас будут жечь калёным железом, — грустно сказал инквизитор. — Как только вы захотите во всём сознаться, скажите мне, и пытка сразу же прекратится. А иначе вас будут жечь, пока вы не потеряете сознание.

Боль была лютой, но, как ни странно — выносимой. Под Хаттином дервиши резали нас тупыми ножами, это было страшно, но я полагал, что раскалённое железо причиняет боль куда страшнее, а ничего, оказалось, что и эту боль вполне можно терпеть. Конечно, я дико орал, иногда перед глазами у меня вспыхивал белый свет, казалось, что я вот-вот потеряю сознание, но сознание не только не покидало меня, но и оставалось ясным. Сквозь пелену боли я видел перед собой лицо инквизитора. Грустное лицо доброго человека. Иногда во время моего дикого крика по его лицу пробегала судорога. Я понял, что он не садист. Когда-то в глазах пытавших меня дервишей я видел лютую ненависть. В глазах инквизитора никакой ненависти не было. Мне даже показалось, что я увидел в его глазах боль. А ещё — тоску. Пытка неожиданно прекратилась.

— Хватит на сегодня, — инквизитор сказал это так, как будто просил перестать мучить его самого. — Ты сильный парень. За это я тебя уважаю. Но ты упорствуешь в своих заблуждениях. По этому поводу я скорблю. Твоя душа в страшной опасности, я пытаюсь тебя спасти, но ты не хочешь мне помочь.

— А собственную душу не боитесь погубить?

— Я стою на твёрдой почве истинного благочестия и не могу погубить душу. Вот только нервы совсем разбиты, сплю плохо…

— Я, очевидно, должен вас пожалеть?