Белый Паяц

Он обратил внимание на маленькое гнездо, прилепившееся на завитушке резной капители, и свесившуюся из него голубовато-серую головку мертвой птицы. Они с птицей были хорошо знакомы в той, мирной, жизни, представляющейся теперь не более чем сном или выдумкой. Он всегда подкармливал ее по утрам, стоя на террасе.

В зеленой мраморной чаше фонтана, в бурой и мутной от крови воде метались испуганные, задыхающиеся золотые рыбки. Их мир тоже пришел к концу.

Пробежал по краю площади прихрамывающий седой мужчина, спасаясь от двух рослых варваров. В правой руке он держал маленькую желтую собачку со смешными черными бровками, а в левой – визжащего пухлого поросенка, завернутого в тряпочку. Он прижимал их к груди, как матери прижимают детей, и несчастные тварюшки льнули к нему, ища защиты, которой он не мог дать ни им, ни себе самому.

Де Ламертон кинулся было на помощь, и один из варваров обернулся на его хриплый безнадежный крик, но второй продолжал гнаться за горожанином. Они завернули за угол дворца, и оттуда послышался жалобный, почти детский вскрик.

Комт, содрогаясь от ужаса и ненависти, подскочил к верзиле в кожаных доспехах и с разбегу вонзил лезвие меча ему в грудь по самую рукоять. В этот момент он не чувствовал ни боли в разбитых ребрах, ни страха, ни сомнений. Его переполняла жалость к старику и невероятный, испепеляющий сердце стыд – он не смог защитить мирок, который с такой любовью строил сам и научил строить других. Эта умирающая любовь и жалость сделали его непобедимым воином. Варвар умер, даже не успев понять, как это произошло.

А Де Ламертон, хромая и спотыкаясь, сплевывая густую красную слюну, заковылял в ту сторону, куда убежал горожанин. Он нашел его там, недалеко от маленького садика, в котором недавно так торжественно высадил красные массилийские пальмы. Старик лежал, распластавшись на пестрой серой брусчатке, закрывая собственным телом обеих зверюшек. Из-под его живота медленно и неумолимо полз похожий на толстую змейку бурый ручеек.

Кто-то жалобно пискнул. Правитель, торопясь, будто это что-то теперь меняло, приподнял немыслимо тяжелое тело и вытащил из-под него сперва бездыханное тельце собачки, а затем дрожащего и слабо брыкающегося поросенка. Свинка уже не могла визжать, но стала так нелепо и трогательно тыкаться розовым, пятачком то в лицо хозяину, то в морду пса, что у комта слезы навернулись на глаза.

Он заплакал впервые за эту бесконечную ночь, и заплакал не над людьми, которые сражались и умирали рядом с ним, а над двумя бессловесными тварями. Поросенок взглянул на него умными темными глазами под седыми ресничками, виновато моргнул и неожиданно прижался к окровавленной ладони Де Ламертона холодным сухим рыльцем. Копыта его мелко дергались. Он тоже боялся умирать в одиночестве, и человек – как ни нелепо и даже кощунственно выглядело его неуместное сострадание после всего, что ему пришлось увидеть сегодня, – не смог отказать ему в этой милости. Качаясь от слабости и утирая тыльной стороной ладони пот и кровь, заливающие правый глаз, он терпеливо сидел возле этих троих, пока они – человек, его собака и свиненок – не встретились там, за гранью.

А иначе все в мире не имеет смысла.

Юбер понимал, что скоро истечет кровью, если раньше его не убьют вражеские воины, но молил Пантократора лишь об одном: чтобы ему позволили еще раз встретиться с варварским вождем.

Иные желания настолько сильны, что сбываются немедленно.

Молодой предводитель вражеского войска сидел на ступенях полуразрушенной дымящейся оранжереи, вертя в пальцах какую-то безделушку в темных бурых пятнах. Лицо его было печально, как если бы это его родной город уничтожили беспощадные враги. Увидев хромающего по направлению к нему правителя, он несмело улыбнулся и взмахнул рукой.

И столько всего почудилось Де Ламертону в этом жесте: и приветствие, и сострадание, и успокоение – дескать, не волнуйся, я тебя и дожидаюсь, чтобы дать тебе еще один, последний шанс; и обреченность на поединок, смертельный не для него; и такое искреннее понимание – что комт взвыл, как раненый зверь, обнаруживший, что охотник разорил его гнездо.

Невероятным образом ему было жаль и себя, и охотника.

– У вас прекрасные розы, – сказал юноша, когда Юбер подошел поближе.

Его хоттогайтский звучал безупречно.

– Были прекрасными, пока вы их не уничтожили, – сухо ответил комт.

– Поверьте, я сожалею всем сердцем. Но это неизбежно.

– Оставим пустые слова. Нас ждет более важное дело.

– Я к вашим услугам, – поклонился вождь. – Меня зовут Хар-Даван. Я – рахаган манга-ди-хайя.

Он вытащил из чехла свой удивительный топор, лезвие которого представляло собой распахнутые драконьи крылья, и церемонно отдал честь врагу, соблюдая этикет, как истинный рыцарь, а не варвар, явившийся из-за Тель-Мальтолы.

А Юбер Де Ламертон как завороженный, не отрываясь, смотрел ему прямо в глаза. Правый глаз рахагана сверкал сапфировым светом, а левый полыхал невыносимым багровым пламенем.