Белый Север. 1918

Максима остановил тихий стон. Маруся лежала там, куда упала. Она прижимала руки к левому бедру. В свете керосиновой лампы было видно, что лужа крови под ней быстро растет. Огромные глаза смотрели потеряно. Октябрь легко мог убить ее, но только ранил… надеялся задержать погоню?

Да какого черта! Маруся — шпионка, революционерка, подпольщица… она согласилась, пусть и нехотя, с вынесенным Максиму приговором. Так пусть теперь умирает здесь в одиночестве, преданная всеми, кому имела глупость верить.

Маруся отняла ладонь от бедра, приподнялась на локте, тихо вскрикнула и рухнула обратно на грязный пол.

Да полно, разве не все, что было в нем человеческого, осталось в Усть-Цильме?

Нет, не все. Бросить ее вот так — это уж слишком мерзко. Максим опустился на колени, задрал девушке юбку — не до приличий теперь. В левом бедре сквозная рана, темная кровь выходит точками. В памяти всплыло заученное намертво на курсах первой помощи: «Жгут кладем на пять сантиметров проксимальнее ранения». На курсы он ходил, как и многие скучающие офисные работники, в смутной надежде, что однажды доведется совершить в жизни хоть что-то важное… Оторвал широкую полосу ткани от подола Марусиной юбки и со всей силы перетянул бедро выше раны. Маруся дернулась и вскрикнула, потом обмякла. Другой полосой наложил давящую повязку. Что более правильно в этой ситуации, он не помнил и решил перестраховаться.

Кровь тут же пропитала импровизированный бинт, но наконец остановилась. Максим перевел дух. Бежать за Октябрем все равно поздно, он уже затерялся в топях. Да и… раз уж начал спасать человека, не бросать же теперь Что там было на курсах? «Жгут держать не больше часа в зимнее время». Архангельский октябрь сойдет за зимнее время. Сюда Максим шел от госпиталя минут сорок, но это налегке… Хорошо, Маруся маленькая и хрупкая.

— Почему у нас с тобой все вот так? — риторически спросил Максим почти потерявшую сознание девушку. — Мало ли мест, где мужчина и женщина могут хорошо провести время? Нет, изволь опять тащиться в госпиталь… Прости, родная, романтически на руках я тебя не понесу, просто не сдюжу. Залезай на спину и держись за мои плечи, если хочешь жить.

* * *

— Я чаю тебе заварила, — сказала Наденька. — С медом и мятой.

Максим благодарно кивнул и взял чашку в руки, отметив, что наконец они перестали дрожать. Дорога до госпиталя была сущим адом. Маруся при всей своей хрупкости оказалась невероятно тяжелой, будто сделанной из стали в буквальном смысле. Хотя держалась молодцом, почти не стонала и крепко сжимала плечи Максима, но все равно он понимал, что если поскользнется и рухнет в эту вязкую грязь, то уже не поднимется. Если бы Октябрь ждал в засаде, спокойно пристрелил бы обоих, но он, видимо, поверил в облаву. Даже большевик-подпольщик не предположил, что комиссар попрется ловить опасных преступников в одиночку…

На каждом шагу преодолевая соблазн сбросить свою ношу, Максим добрался до ближайшего обитаемого дома и вломился внутрь, прервав мирный семейный ужин. Обывателей сперва не обрадовала перспектива запрягать телегу и ехать куда-то на ночь глядя, но пачка купюр, наугад вытащенных из бумажника, изрядно мотивировала. Пока отец готовил упряжку, сына Максим послал к Мефодиеву; хотя в госпитале были свои врачи, министр не простил бы комиссару, если бы тот не позволил ему поучаствовать в судьбе Маруси.

И вот на исходе часа, после которого жгут становился попросту опасен, удалось наконец сплавить Марусю медикам. Максим без сил упал на лавку в пустом врачебном кабинете, привалился спиной к восхитительно теплой голландской печке. Он промерз вусмерть, каждая мышца адски болела. И вот Наденька о нем вспомнила. Это оказался самый вкусный чай в его жизни.

— Операция до сих пор идет, — сказала Надя. — Я через четверть часа еще раз схожу, осведомлюсь.

— Ты ангел, а не девушка, — Максим понял, что весь вымазан грязью и кровью, но Надя все равно смотрит на него с восхищением, и вдруг решился: — Ты когда-нибудь бываешь свободна вечерами? Могу я тебя пригласить… хотя бы в «Пур-Наволок»? Прости, ничего лучше в голову не приходит.

— Да, разумеется, — медленно ответила Надя. — В четверг, например… у меня вообще свободны четверги.

— Прекрасно!

— Но, Максим, есть кое-что, что тебе лучше бы знать… Я не совсем то, что ты, верно, воображаешь…

— Надя, радость моя, не говори только, что состоишь в политической партии или шпионишь на кого-нибудь! Этого я не вынесу.

— Божечки, нет, конечно! Не то…

— Сколько тебе лет?

— Девятнадцать.

Ясно-понятно, мало ли какая ерунда в головах у людей в этом возрасте… Хотя это в двадцать первом веке Надю считали бы почти подростком, а здесь она работает вовсю, спасает жизни.

— Хорошо, мы пойдем в четверг в «Пур-Наволок», и ты все, все расскажешь. Сейчас, прости, не в состоянии слушать… Можешь принести мне одежду? Любую, лишь бы чистую. Не хочется идти через город вымазанным в кровище. Про нас и так говорят, будто мы — кровавый режим… К чему лишний раз подпитывать сплетни.

Надя кивнула, ушла и вернулась четверть часа спустя с грудой каких-то темных тряпок.